"О МОЕЙ БЛОКАДЕ"

Сведения об авторе

Доброва Елизавета Алексеевна

Родилась в г. Ленинграде 4 августа 1930г.

Образование – средне- техническое и

Не законченное – библиотечное.

В годы Великой отечественной войны

Жила, училась и работала в Ленинграде.

Награждена медалью « За оборону Ленинграда»

1 декабря 1943года.

Всю жизнь люблю поэзию. Пишу стихи – с детства,

Печаталась в районных газетах, вышел сборник

«Лирика» в 2010г, напечатаны «Воспоминания о моей блокаде»

В «Книге Памяти» ( на Пискарёвке – 52) , в коллективном

Сборнике « Ленинградские Мадонны», и в Сборнике

Стихов « О блокаде» , изданном Московским Райисполкомом.

О  МОЕЙ  БЛОКАДЕ

Начинаю писать о блокадных 900 днях 1941-1944 годах.

Писать буду без черновиков, как получится. Если

будут поправки, напечатаю дальше, с указанием,

куда вставить. Почему я пишу о том, что много

раз уже создано в кино и рассказано на встречах

Ветеранов… Но это всё – об общей беде, об общем

переживании. Это обо всех, переживших тот тяжкий

период в истории нашего народа, нашего города.

А ведь общая беда состоит из отдельных судеб, из

отдельных трагедий…

Вот так и у меня – кроме общей блокады, была

моя личная блокада, состоящая из отдельных

эпизодов. Конечно, сей час, через 69лет, трудно

восстановить в памяти день за днём всё, что

пришлось пережить, но я постараюсь…

Очень жалею о том, что моя бабушка Екатерина

Марковна сожгла в буржуйке мои записи, сделанные

мною на обороте географических карт, за неимением

другой бумаги. Писала я при свете коптилки обо

всём, что происходило в городе в первую зиму блокады.

Конечно, записи эти были несовершенны, но это были

записи одиннадцатилетней девочки о первых пере-

живаниях, о том, что произошло: про бомбёжки

и обстрелы, про выдачу и нормы продуктов, про то,

как установили «буржуйку», про то, как я добывала

воду, про страх в первую бомбёжку и про то, как

я спасала котёнка…

Словом обо всём, что волновало меня в те далёкие

дни. О многом я уже писала для школы, для газеты,

в стихах, а сейчас – О МОЕЙ БЛОКАДЕ

Мне было не полных 11 лет, когда началась Великая Отечественная война 1941 – 1945г.г. Было жаркое лето, я жила в пионерлагере, в посёлке Большие Крупели, под Лугой, где в последствии проходил знаменитый Лужский рубеж. С нами в лагере жили испанские ребята, значительно старше нас по возрасту. У них

был свой отряд и свой режим дня, но на линейки они аккуратно являлись с нами вместе, и у них был свой командир отряда. А у нас были пионервожатый, воспитатель и председатель Совета отряда. Словом, полный набор нянек.

О начале войны мы узнали 23 июня на общей линейке. В тот же день мы проводили на фронт всех мужчин - работников лагеря и испанский отряд. Провожали торжественно, с духовым оркестром, который тоже, всем составом, ушёл на фронт. С их отбытием в лагере стало непривычно тихо, грустно и пусто.

На следующий день нам объявили, что весь лагерь, все, кто остался после ушедших на фронт, подлежат эвакуации в тыл страны, Для нас, малолеток, новые, слова и понятия были незнакомы и вызывали тревогу и какой-то страх.

Дня через три, в середине дня, ко мне вдруг приехала мама и привезла мне кое-что из тёплых вещей и немного еды. Она рассказала, что на комбинате всем

родителям объявили, что лагерь увозят в Вологду. Мама в пожарном ведре постирала мои вещи, мы их сушили, расстелив на кустах, перекусили на полянке. А потом, неожиданно, нас позвали в столовую и накормили хорошим обедом и маму, и меня. Мама была кормящей Ниночку, а сестрёнка была в городе, с бабушкой Катей, поэтому маме пришлось сцеживать грудь, что смущало её, но это было необходимо. Мама уехала, простясь со мною, – «до встречи после войны». Я очень плакала, но мама меня не взяла с собой. Она просто долго и настойчиво наказывала мне слушаться воспитателей и никуда, без их ведома, не уходить! Быть послушной и дисциплинированной, а иначе… Мама уехала, а я осталась собирать свой чемодан.

Что случилось или не получилось у наших руководителей, но, вместо эвакуации в тыл, нас срочно, без вещей, отправили в Ленинград. Это было в конце июня или в начале июля, даты я не помню, а помню, что стояла ясная и жаркая погода, с высоким, почти синим небом, со стрекотом кузнечиков и запахом разогретой на солнце хвои, – помню всегда и очень ясно! Из лагеря мы вышли строем, сразу после завтрака, и направились к железной дороге, с целью сесть в поезд, чтобы ехать в Ленинград. Долго шли по лесу, устали, было очень жарко и хотелось пить. Наконец-то добрались до большой станции, с множеством рельсовых скрещений. Вокзала я не видела, поэтому точно не знаю названия этой станции. Думаю, что это была Луга. Дачный поезд ждал нас. Ребят и сопровождающих взрослых было много – 10 отрядов! Но все были во встревоженном состоянии, к тому же утомлённые долгим походом, поэтому быстро и почти спокойно сели в вагоны, и поезд тронулся. Ехали очень долго. Несколько раз прилетали самолёты и поезд, то мчался вперёд, то резко тормозил , и всё время тревожно гудел… В город мы добрались к сумеркам. Трудно вспомнить, как мы сели в трамвай, но к Смольному мы добрались около 22 часов.

В городе было много нового и не обычного – окна были заклеены бумагой крест-накрест. Нам объяснили, что это необходимо, чтобы сохранить стёкла. Наивные! Разве смогут полоски бумаги сохранить окно при взрыве фугасной бомбы?

На вокзале было очень много людей, которые вповалку лежали, сидели, бродили… Везде кучами: мешки, «торбы», шум, гам, говор, плач детей. Всё это было необычно и тревожно. Новые события и слова: «беженцы», «война», «фугасы», «отступление», «обстрелы», – всё волновало, пугало, и хотелось скорее домой.

Домой я явилась нежданной. Мама и бабушка заволновались, не сбежала ли я?

Я рассказала о том, как мы добирались и они успокоились. Умыли, накормили и спать уложили. А утром всё разъяснилось, – немцы очень быстро приблизились к Луге, к Гатчине и, вообще, к Ленинграду. Выехать в направлении Вологды или Буя мы уже не могли, поэтому нас привезли домой, к родителям. Несколько дней я отдыхала от лагеря. Бегала с ребятами в Таврический сад, залезала на крышу нашего дома, где дежурили бойцы МПВО, которые следили, чтобы во время авианалётов и бомбардировок, зажигательные бомбы, сбрасываемые немцами в больших количествах, не натворили беды, – не сотворили бы пожара. Эти бомбы были небольшие, но, пробивая кровлю, начинали интенсивно гореть, рассыпая фейерверк искр. Девушки и пожилые дяденьки, бойцы МПВО, ловко тушили зажигалки, сбрасывая их во двор, или, если бомба была очень разгоревшейся, опускали её в бочки с водой или в ящик с песком, закапывая её в песок. На наш огромный дом № 20 по Тверской улице было сброшено много зажигалок, но пожаров не допустили!

За дни моего отдыха от лагеря мама активно готовила мои тёплые вещи к эвакуации меня с ребятами работников комбината им. С.М.Кирова, в числе которых были мои двоюродные и родные по отцу: два брата и две сестры, – дети отца от второго брака – Олег и Людмила Федотовы, и Владимир и Валентина, – дети дяди Павла, родного брата моего отца. Но случилось непредвиденное, я перекупалась в пруду Таврического сада и заболела, слегла с температурой + 39°! Ребят увезли с маленькими детьми, а я осталась дома. Потом, уже во второй половине августа, хотели отправить всю нашу семью, вместе с рабочими комбината куда-то в «текстильные края». Но, – ПРИШЁЛ ПРИКАЗ – «БЫТЬ ГОТОВЫМИ К ОТЪЕЗДУ ПО ПЕРВОМУ ЗВОНКУ!», так как было решено вывезти семьи с маленькими детьми и со стариками, а у нас всё это было: бабушка Катя – 63 года и Ниночка – 9 месяцев, и я – 11 лет. Одна мама, в возрасте около 32 лет, была работоспособной, но была кормящей матерью. Мы сложили все свои пожитки в тюки, даже швейную машинку, сходили в магазин и «отоварили» впервые выданные в августе продовольственные карточки на 2 недели вперёд: сухарями, лапшой и ещё чем-то – не помню. И, не отлучаясь из дома, ждали приказ об отправке, около недели. Мама уходила на работу, а мы с бабушкой и с Ниночкой были в состоянии готовности «01».

И вот, 25 августа случилось то, что случилось! В районе станции Мга немцы захватили железную дорогу, – ни в город, ни из города движение поездов стало невозможным. Наше предписание на выезд с Московского вокзала было аннулировано. Так наша семья осталась в блокированном городе! Да и мама была категорически против эвакуации. Она всё повторяла – «Кто и где нас ждёт? Будь, что будет, будем дома!». А 8 сентября 1941года немцы заняли г. Шлиссельбург и перерезали все железные и шоссейные дороги, немецкие войска вплотную подошли к Ленинграду. Началась 900-дневная блокада!

Об этом дне читайте мои стихи, напечатанные газете Трибуна Кировцев, «С этим днём не поздравляют».

А в городе с этого дня начались артобстрелы и методические бомбардировки. Это всё описано в книгах, отсняты километры кинокадров, – всё это давно и всем известно. Я тоже писала об этом в районной газете Наш Дом к 55-летию начала блокады. А теперь пишу о моих личных переживаниях. О них я пишу впервые.

Воздушные тревоги начались ещё в июле. Сначала было очень страшно, и мы боялись оставаться в квартире и, как все, спускались в подвал. Бомбоубежища в нашем подъезде не было, а ближайшее укрытие было на Ставропольской улице в доме №1. Точнее – в доме №18 по Тверской, за третьим двором нашего огромного дома. Бежать было далеко, и часто, пока мы добирались туда, уже звучал сигнал «отбой». Побегав так дня два, взрослые пришли к выводу, что можно оставаться в нашей квартире, так как жили мы на 1-ом этаже, то просто надо выходить в коридор, что бы в случае попадания бомбы не ранило разбитыми стёклами. Скоро к нам стали приходить соседи с верхних этажей.

И вот в первых числах сентября, около 8-ми часов вечера, началась тревога. Близко захлопали зенитки, потом послышался то ли свист, то ли вой и, почти сразу, раздался сильный грохот, пол под ногами «заходил ходуном». Стало ясно, что где-то рядом упала бомба… За ней вторая, третья… А я, выбегая из комнаты, не успела обуть ботинок, и, как была в одном ботинке, так и выскочила в коридор. Там уже сидели соседи: Рябинины, 5 человек, Пашины, 2 человека, и ещё несколько чужих людей, соседей с верхних этажей; наша семья сидела на нашем сундуке.

Я подошла к бабушке Кате и она, увидев меня в одном ботинке, стала ругать меня за то, что я растяпа и копуша; кто-то из взрослых заступился за меня, а моя храбрая бабушка решительно двинулась по направлению к окну нашей комнаты, за оставшимся там ботинком. Двигалась бабушка на четвереньках. Выглядело это очень комично, но и отважно! Бабушка принесла мне ботинок, но обуть его я не успела: прозвучал «отбой воздушной тревоги». Утром мы узнали, что бомбы упали на «Дом крестьянина»: одна – на один из флигелей бывших келий Смольного монастыря, вторая – за Собором, и угодила в бывшие кельи, примыкавшие к зданию Института иностранных языков.

Потом бомбардировки стали частыми, по нескольку раз в день. Разрушались дома, школы, больницы, заводы. Гибли люди. Было страшно. Но та, первая бомбардировка, запомнилась навсегда – какой-то жуткий, животный страх, сжавший всё нутро. А главное – неизвестность, – в какую минуту это чудовище угодит именно в тебя! Ко всему привыкает человек! И к бомбам, и к голоду, и к умершим, лежащим прямо на улице… Труднее было привыкнуть к холоду и к неизвестности. Со всем этим пришлось встретиться вплотную в дни блокады.

Особенно ярко помню день 19 сентября 1941года. Весь день сияло солнце! Небо было синим-синим. В этот день в магазинах выдавали продукты, по объявленным на вторую декаду нормам, по карточкам. Я стояла в очереди за лапшой в магазине «На стрелке». Этот магазин находился на стыке Советского (ныне Суворовского) проспекта и площади Пролетарской Диктатуры. Возле него была трамвайная стрелка, где трамвайные пути расходились: одни маршруты шли от трамвайного кольца за

Смольным Собором и, поворачивая направо, по Советскому проспекту к Московскому вокзалу, другие – прямо через площадь к Большеохтинскому мосту. Вот

из-за этой трамвайной стрелки и было дано имя нашему магазину. Было около четырёх часов дня. Завыла сирена, объявили очередную воздушную тревогу. Всех покупателей выгнали из магазина и направили в укрытие – в домик на противоположной стороне проспекта. Домик старой, еще дореволюционной постройки, на каменном фундаменте, бревенчатый, оштукатуренный, жилой двухэтажный дом. Бомбоубежища там не было, и все мы стояли в подъезде. Мне очень не хотелось уходить из магазина, и я попыталась спрятаться где-нибудь, потому что боялась потерять свою очередь, не смотря на то, что на моей ладони был написан химическим карандашом № очереди. Всё-таки меня выставили за дверь. Итак, вместе со всеми я стояла в проёме лестницы домика (позднее и этот домик, и промтоварный магазинчик снесли, и на этом месте, в 1955году выстроили большое здание Совнархоза). Мы наблюдали за кружащимися самолётами: немецкими и двумя нашими «ястребками». Но тут вдруг началось такое!!! Фугасы падали один за другим: на комбинат им. Кирова, на 2-ю ГЭС, на Большеохтенский мост, в Неву, во двор нашей школы и в госпиталь на углу Советского проспекта и улицы Красной Конницы, где начался сильнейший пожар. Тут уже не до лапши! Я выскользнула из под рук дежурной тётушки и бегом помчалась домой. Окно было открыто, я влетела в комнату, и почти сразу в комнату вбежала мама – она уходила за керосином в «лавку» на улице Красной Конницы, а где была бабушка – не помню, но в этот «грохочущий» день Ниночка оставалась спать в своей кроватке одна.

Перепуганная малышка плакала и лепетала «бу-бу», видимо, стараясь сказать нам, что её разбудил грохот, а с нею никого не было. Конечно, ей было очень страшно! Даже наш огромный дом, с толстенными стенами из кирпича, качался так, что наши часы «ходики» съехали на бок и остановились! А в это время, на Советском проспекте полыхало здание (дом №50 – 52), где совсем не задолго до этого, в помещении бывшей Промакадемии разместили госпиталь.

Об этом я написала и опубликовала статьи в газетах Трибуна Кировцев и  Наш Дом в 1995году. Читайте этот материал, он в подборке (в папках) со стихами.

Весь сентябрь и начало октября стояла ясная погода. В один из таких ярких дней мы с тётей Марусей, женой маминого брата – дяди Пети, поехали на Васильевский Остров, в лавку по продаже фуража, в надежде на то, что там нам удастся купить «дуранду». Мы надеялись купить что-нибудь съедобное. Уже в то время стала ощущаться нехватка продуктов, потому что ещё 8 сентября сгорели Бадаевские продовольственные склады, и нормы выдачи продуктов по карточкам были резко снижены. Вот мы и надеялись купить дополнение к скудному пайку. Тётя Мария знала, что продают «в одни руки» не более 5кг. Что бы купить побольше, она взяла меня с собой. Мы поехали на трамвае, кажется №5. Я впервые ехала так далеко по нашему городу. С любопытством и интересом я смотрела по сторонам. Благополучно мы проехали по всему Невскому, но только переехали через Неву по Дворцовому мосту, как завыла сирена. Началась воздушная тревога, нас высадили из трамвая напротив Академии Наук, и направили в укрытие, располагавшееся в цокольной части здания. Шла интенсивная зенитная пальба. Где-то в глубине Острова рвались бомбы. Длилось это около получаса. Когда тревога закончилась и нас выпустили из укрытия, трамвай наш уехал без нас. Тётя Маруся расстроилась, потому что нам надо было возвращаться ни с чем, – у неё не было в запасе времени, ей надо было быть на работе. Но тётя Мария не оставила мысли купить «дуранду». Дуранда – это спрессованные жмыхи, отходы масляного производства: от подсолнуха, горчичного семени, соевых бобов и т.п.

Так вот, – тётя Мария всё-таки купила 5кг дуранды, – но в другой день, и решила у нас на кухне пожарить «котлеты» из этого чудо-продукта. Дядя Петя рубанком настрогал дуранду, и тётя Мария начала «колдовать» над совсем новым и незнакомым для нас продуктом. Получились симпатичные на вид, круглые и пышные пирожки, которые жарились на каком-то, почти чёрного цвета масле, с запахом рыбы. Я смотрела на эти «котлеты» с таким желанием их съесть! Меня угостили. Попробовала я «котлетку» и поняла, что это совсем не так вкусно, как мамины довоенные котлеты! Но... «голод – не тётка», съела. А потом начались боли в животе. Дня три я болела, видимо, перенесенная за год до описываемых событий желтуха, напомнила о себе. Больше к дуранде я не прикоснулась.

Начался самый жестокий период блокады. Сгоревшие в сентябре Бадаевские склады были в городе не единственные, но полная осада города и невозможность подвоза продовольствия, привели к тому, что с 10 сентября и до 20 ноября 1941 года нормы выдачи продовольствия сокращали 5 раз. В последней декаде ноября норма выдачи хлеба стала: рабочим и служащим, а так же воинам, была 250грамм в сутки, а иждивенцам и детям – 125грамм. На нашу семью из 4-х человек полагалось всего 675грамм. А остальное, – только то, что успеешь выкупить по карточкам. Уже в ноябре, особенно в декабре и далее, стали массово умирать люди от голода и холода.

Моя предвоенная школа была занята под госпиталь. Всех ребят, оставшихся в городе, в сентябре собрали в школе №157, в той школе, куда я в 1938 году поступила в 1-ый класс и училась там 2 года. Нам сказали о том, что мы будем временно учиться в помещении бомбоубежища, в доме №8 по Очаковской улице. Позанимались мы там не долго: там было холодно, не обустроено, все ученики сидели за одним длинным столом, – ученики разного возраста и разных классов. Это было тяжело всем, и учителям в первую очередь. Недели через две нас отпустили на каникулы до весны. У меня появилось время на «стояние» в очередях за продуктами. Я выкупала всё, что выдавали по карточкам, ни одному талончику я не дала пропасть! Мама ходила на работу на свой комбинат, там работницы делали маскировочные сети для многих объектов города и для военных. Бабушка занималась Ниночкой, а я была «главным снабженцем».

В одну из тревожных ночей, в дом дяди Пети попали три фугасные бомбы разрушив флигель дома №45 по улице Веры Слуцкой. Жить в своей комнате им было невозможно, поэтому дядя Петя и тётя Маруся переехали на короткое время к нам. Пока они жили у нас, тётя Мария познакомила меня с основами Православия и с учением Иисуса Христа. Это первый человек, который в то атеистическое время рассказал мне о Христе! Об этом я тоже писала и печатала в газете Блокадный Храм. Скоро дяде Пете дали 2-х комнатную квартиру на 1-ом этаже, в доме № 43 по улице В. Слуцкой и они переехали. Мы стали основательно готовиться к зиме, поскольку уже в ноябре наступили ощутимые морозы. В свободное время мама с дядей ходили на развалины их прежнего дома, и где было возможно, выпиливали балки, толстые доски, двери – то есть всё, что могло гореть в нашей «буржуйке». Однажды наши «лесозаготовители» чуть не погибли, так как облюбовали и стали вытаскивать толстенную балку, на которой висели обломки стены верхних этажей. По счастью, успели вовремя унести ноги! «Буржуйку» мама купила на «барахолке», а дядя Петя установил её вблизи нашей стационарной, круглой печи, и вывел трубу от «буржуйки» прямо в дымоход. Когда мы начали её топить, весь дым пошёл в комнату. Сначала взрослые не могли понять причины отсутствия тяги, но потом обнаружили, что когда в подвале хотели построить подобие убежища, оттуда пробили отверстие для дымохода от их печурки и это отверстие нарушило тягу в нашей печи. Пришлось дяде Пете замуровать это отверстие. После этого наша «буржуйка» топилась нормально, без особой «дымовой завесы». Она нас обогревала, на ней мы кипятили воду (чая не было), на ней мы варили нечто подобное супу, в котором не было ничего, кроме чайной чашечки какой-нибудь крупы, около 5литров воды и щепотки соли. И вот такой «мутной водицей» питались мы все, трижды в день.

В середине октября мы с мамой съездили на Ржевку, к родственникам моего отчима – Станевичам. Отчим передал на воспитание своего осиротевшего сына Владимира дедушке и бабушке. Мы вообще редко бывали у них, но, несмотря на ссору мамы с дядей Стёпой, всё-таки поехали навестить этих добрых и очень трудолюбивых, по-крестьянски хлопотливых, стариков и Вовку. Мама о чём-то разговаривала с хозяевами, а нас отправили гулять. Через несколько минут все взрослые вышли на крыльцо, мы попрощались, пожелав дожить до Победы, и мы с мамой торопливо пошли на трамвай. Идти было довольно далеко. Было холодно и сыро, но дождя не было. Просто воздух был сырой, а дорога – сплошная лужа! И тут я обратила внимание на то, что мама несёт мешок с чем-то. Оказалось, мама обменяла своё единственное выходное платье из тоненькой шерсти, вишнёвого цвета, которое она так любила и берегла, на капустные кочерыжки с зелёными листьями (наверное, было килограмм 5). Эти кочерыжки и листья помогли нам какое-то время добавлять их в наш рацион к нашей «мутной водичке».

Хлеб мама делила строго по норме – себе 250грамм, а нам – по 125грамм. Она рассуждала так: «Если я буду отдавать свой паёк детям, то я умру. А что будет с детьми и с мамой (с бабушкой Катей)? Кому они будут нужны? Ведь все трое будут сиротами, девочек отдадут в детдом, а бабушку – в дом хроников? »! И мы понимали её.

В декабре комбинат работал с перебоями, из-за отключения электроэнергии и отсутствия поставок хлопка, поэтому к концу первой декады был остановлен полностью. Но продолжались работы по консервации оборудования и по выпуску маскировочных сетей. Мама всё чаще оставалась дома. Бабушка стала слабеть, много лежала. Ниночка всё чаще просила «ам-ам.»!.. И когда ей показывали, что нет еды, что есть нечего, она просила у мамы «дай иляду» (шоколада), показывая на кончике своего крошечного мизинчика, как бы говоря «ну, вот столечко»! Мама горько плакала, потому что очень часто шоколада не было, равно как и другого. Даже вспоминать об этом тяжело, – так жаль малышечку!.. Когда я уходила за продуктами, она очень ждала меня, никогда не пропускала момент моего появления ещё во дворе, перед окном, и, очень радуясь, объявляла «Няня! Ам-ам!». Наверное, если бы она выжила и выросла, то была бы певицей, – такой чистый и звонкий был у неё голосок! Игрушек у неё не было, их заменяли игральные карты и самодельная тряпичная кукла. Ниночка отлично знала все карты! Посадит её мама на кровать и даст ей карты, и Ниночка раскладывает их и приговаривает: «коль», «лет», «дама», «тюсь»! А ещё были у неё любимые коробочки и катушечки. Девочка-беляночка была одета в, самими пошитое из чёрного сатина и ваты, пальтишко и фланелевый чепчик, так как, несмотря на топившуюся печурку, в комнате было прохладно.

Немцы продолжали методически обстреливать и бомбить город. «Работали они по часам», просто, как хозяева жизни, словно издеваясь, точно по расписанию прилетали для своего гнусного дела. Это действовало на нервы, но это также давало возможность хоть как-то рассчитать время выхода, в спокойный момент, на улицу. Поздно вечером 4 ноября 41-го года началась очередная воздушная тревога. Взрывов не было слышно, но рёв самолётов и грохот зениток были очень интенсивными и близкими. И вдруг мы услышали грохот упавшего самолёта. Вскоре всё затихло, и прозвучал отбой воздушной тревоги. Утром мы узнали, что это упал немецкий самолёт. Упал он в речушку Таврического сада. Тогда же я побежала на место падения самолёта, но сад был закрыт, никого туда не пускали, а возле самолёта стоял молоденький боец – часовой. Через решётку сада всё было видно. Спустя 30 лет я узнала истину этого эпизода военного времени. Это наш 25-летний герой, лётчик А.Т. Севастьянов, впервые применив ночной таран, сбил этого гада!

Об этом я написала стихи, и их напечатали в газете Трибуна Кировцев. Я послала газету в школу №371, пионеры - поисковики этой школы нашли в болоте на станции Рахья погибший самолёт Севастьянова. Обо всём этом писали газеты в июне 1971года. А осенью этого же года, во Дворце Культуры им. Кирова на Васильевском Острове, прошла встреча поисковиков и родственников Героя. По моим стихам был поставлен монтаж, дети хорошо прочли стихи. За столом президиума сидели мама Алексея Севастьянова и один из его братьев. Я сидела в зале, как зритель, – не пошла в президиум, хоть меня звали туда, просто я знала, что буду плакать, и не хотела, чтобы все видели это.

А в тот далёкий ноябрьский день 41-го года была хмурая, мокрая, холодная погода. Тяжёлые, тёмные тучи закрыли всё небо. Чёрные стволы старых деревьев промокли насквозь. Перекрестья чёрных, переплетшихся ветвей, поглощали свет этого пасмурного и очень зябкого дня. Я посмотрела на лежащий в речке самолёт с отвалившимся, отбитым крылом, и он мне показался совсем не страшным! Словно раненый ворон, с перебитым крылом.

Несмотря на скудный паёк и полную блокаду Ленинграда, на детские карточки понемногу выдавали шоколад. Иногда, мама давала Ниночке по малой долечке шоколадки. Когда девочка очень хотела есть, она ручонками брала маму за обе щеки и просила «дай иляду», и показывала кончик своего мизинчика. Каково сердцу матери слышать такое? Не всегда шоколад был в нашем доме… Рядом с нами жили артисты цирка Леонид Маслюков и Тамара Птицына. Они просили обменять наш шоколад на их хлеб. Они давали за шоколадный батончик 0,5кг хлеба. А так как шоколад получала и я, до 12 лет, то за 2 батончика мы получали целую буханку чёрного, сырого, блокадного хлеба. Такой вот обмено-обман состоялся раза два. Потом мама отказалась. А вот водку, которую выдавали на взрослые карточки, мама обменивала у военных шофёров на крупу или на хлеб. Крупа сохраняла острый запах бензина и была очень грязная. Но делать было нечего, надо было как-то выживать. И водку, и шоколад выдавали только один раз в месяц, а есть надо было каждый день. Как-то раз, в обмен на водку, в дополнение к хлебу удалось получить бутылочку рыбьего жира, – он был чёрный и противный! На нём мы жарили кусочки хлеба. Ели и воображали, что едим хлеб с селёдкой…

А вот ещё о нашей Мурке. Задолго до войны в нашей коммунальной квартире поселилась кошка. Она была ничья, общая, Звали её Мурка, Муська или просто «кис-кис». Она была чёрненькая с белыми лапками и белой, нарядной манишкой; очень умная и аккуратная кошечка, охотница на мышей и птиц. Мышей у нас всегда было великое множество, так как жили мы на первом этаже, а в подвале – «Царство мышей»! А ещё наша Мурочка была многодетная мать: 2-3 раза в год она приносила по 5-6 котят. Котят мы не топили, они были очень хорошенькие и их разбирали охотно. Из всех жильцов квартиры, Мурка выбрала себе хозяйку – мою маму. Она ходила провожать, а потом встречать маму с работы, – к воротам фабрики! Как она находила дорогу, это её секрет, и как, среди множества людей, она находила хозяйку, это её кошачья тайна. Но каждый раз, к изумлению шедших толпой работниц, Мурка безошибочно подбегала к маме и быстро-быстро забиралась к ней на плечо.

И так, гордо восседая и поглядывая на окружающих, «ехала» домой. Кажется, маме это очень нравилось, и она словно гордилась этим.

Перед самой войной, весною, появилось 6 котяток. Все очень красивые! Пока я была в пионерлагере, котята подросли, и их стали «устраивать» по знакомым. Когда я вернулась домой, у Мурочки остался один малыш. Во время воздушных налётов, бомбёжек или обстрелов Мурка с котёнком куда-то пряталась и выходила из своего убежища только после «отбоя» тревоги.

Но однажды, котёнок остался один, а Мурка где-то «охотилась». Началась очередная тревога. Я схватила котёнка, спрятала его под жакетик и помчалась в бомбоубежище, на 1-ю лестницу в подвал, чем вызвала поток насмешек:

дескать, кто и что спасает! Так, с шутками и не заметили, как закончилась тревога… Я уже писала о том, что на крыше нашего дома дежурили бойцы команды МПВО: женщины и 2 – 3 пожилых мужчин. Так вот, когда стало голодно, в ноябре или в начале декабря, пропали и Мурка, и её дитя. Я долго их искала, пока мама не сказала мне горькую правду: «Не ищи зря, их съели!» Мне было очень страшно и очень жаль нашу общую любимицу и её малыша. В те далёкие и тяжёлые дни блокады, домашних животных, да и птиц в городе не было, кроме великого множества крыс, которые ходили стаями.

Пожирали они всё, что можно было грызть, особенно любили кожаные изделия и мыло. То малое количество продуктов, которые выкупались по карточкам, приходилось хранить в кастрюлях, с крепко привязанными крышками. По великому счастью, нас с мамой крысы не разу не кусали, а вот соседку Марию Николаевну укусила, гадость такая.

9-го декабря у мамы был день рождения. (Мы не знали тогда, что, из-за подвижки календаря в 1918году, 9 декабря 1909года, – это 22 декабря 1941года). Так вот, в этот день – 22 декабря, пришёл домой из своей части МПВО дядя Стёпа (Шебеко Степан Андреевич, мамин второй муж.). Его отпустили домой перед отправкой на фронт, что бы попрощаться с семьёй. Где-то он достал «по случаю» бутылку пива и принёс её, чтобы помириться с обиженной им мамой. Мама встретила его очень сурово, только магическое слово «фронт» смягчило её сердце. Так было распито пиво, в знак примирения и проводов на фронт дяди Стёпы, в день рождения мамы. Он, как-то по особенному, долго смотрел на Ниночку, его дочурку, узнавая в ней знакомые, родные черты, которую изначально не хотел признавать. Из-за этого, оскорблённая мама разошлась с ним. Простились по-родственному, но писем он не присылал. По крайней мере, – я их не видела. Где и как он воевал, я не знаю.

Только однажды, мы получили письмо из госпиталя, расположенного в здании Академии Наук, на Васильевском Острове. Мама не поехала к нему, но послала меня. Мне было очень жаль дядю Стёпу, и я поехала. Среди множества раненных мужчин, в огромном помещении, я едва-едва нашла, до неузнаваемости изменившегося, тяжело раненного в голову, своего отчима. Он, конечно, ждал маму. Увидев меня, узнал, улыбнулся, поискал глазами маму, погрустнел… Поговорили мы не долго: передал привет маме, Ниночке, бабушке, его сестре – тёте Адели и всем остальным. Ещё он сказал, что его отправляют в госпиталь, куда-то

в Сибирь. На этом мы простились. Меня долго преследовал тяжёлый, тлетворный запах того огромного помещения, заполненного множеством, давно не мытых, истерзанных болью, очень больных мужчин. И среди них, – почти серое лицо отчима…

Уже в октябре 1941года было голодно и холодно, но мы все четверо как-то держались. В очень хмуром и сыром ноябре стали быстро худеть и слабеть. Старались меньше двигаться. Выручало нас то, что мама с дядей Петей притащили достаточно много балок, досок, разных деревянных палок из разбомблённого дома, где раньше жил дядя Петя с семьёй. Печурку топили 2-3 раза в день, на ней готовили суп: на 5литров воды, одну чайную чашечку крупы и соль. Крупу не мыли, чтобы не смыть мучнистый налёт и сохранить лишние калории. Эту похлёбку заворачивали в одеяло и ставили на кровать, а потом грели ноги у этой кастрюли. Три раза в день, а Ниночке – ещё 2 раза, мама наливала нам по полторы чашечки этого супа.

Свой кусочек хлеба мы делили на 3 дольки, и съедали с супом трижды в день. Удержаться от того, чтобы не съесть весь кусок сразу, было очень труд но, но железная воля мамы удерживала нас всех. У нас не было никаких запасов, кроме того, что выдавали по карточкам, да ещё тех кочерыжек, о которых я писала выше. Витаминов не было никаких!

К декабрю у бабушки стали проявляться признаки цинги. Да и у меня стали болеть икроножные мышцы. Но я вынуждена была ходить и, несмотря на мо-розы, стоять в очередях за продуктами. В то время существовал жёсткий Закон прикрепления покупателей к одному магазину – ближайшему к месту прописки. Нас прикрепили к продовольственному магазину «На стрелке», – Советский проспект, дом №67 (См. стр.4). Сейчас этих строений нет, трамвайные пути, а стало быть, и стрелку, разобрали, трамваи перевели на Новгородскую улицу, Новопроложенный проезд и на мост им. Петра Великого, с выездом на Большую Охту.

Пока я собралась напечатать этот материал, все трамвайные пути, да и трамвайный парк им. Смирнова, всё ликвидировали! Все постройки вокруг площади, после войны были перестроены. Сейчас там всё по-другому. Новостройки изменили Площадь Пролетарской Диктатуры до неузнаваемости. Просто – вандалы!

Всё для автомобилистов! А ведь далеко не все рядовые жители города имеют машины, некоторым гражданам необходимо добраться до места работы к определённому времени. А как, – это уже «их проблемы»!

А теперь, – обратно в 1941год. Пришёл декабрь 1941года. Начались сильные морозы. Часто отключали электричество, в жилые дома не давали совсем, а в общественные здания, в медучреждения, в госпиталь и на предприятия электроэнергию подключали по определённому графику и лимиту. Комбинат им. Кирова был обесточен. Работницы, кто ещё мог, приходили на работу, чтобы подготовить оборудование к консервации на длительное время. Перед Новым 1942годом работницам комбината выдали дополнительные талоны на продукты, и маме дали тоже. Мама очень долго стояла за этими продуктами где-то в другом магазине. К спецталону надо было приложить свои талончики из продуктовой карточки. Конечно, мама очень устала и озябла, а когда шла домой с продуктами, поскользнулась и упала, сильно разбила голову и всю спину. Едва дошла домой! Но принесла перловую крупу, серую лапшу и какой-то пахнущий дымом жир. Но с этого дня мама слегла, очень беспокоили все ушибы, да и сильный кашель не давал покоя. У неё, видимо, было сотрясение мозга, и, похоже, воспаление лёгких, а лечить было нечем. Мне пришлось быть за хозяйку: добыть воду, истопить печурку, сходить за хлебом, присмотреть за Ниночкой. Когда я собиралась в магазин, на меня одевали всё тёплое, что могли, – мамины валенки и тёплый шарф, завязанный поверх пальто. Бабушка сшила мне из матросского воротника (гюйса) и ваты удобную муфту, в которой я не только грела руки, но и носила карточки и деньги, чтобы их не украли. А чтобы я не потеряла муфту, её я носила на шёлковом шнуре. Перед Новым Годом руководство города и комбината решили для детей сотрудников провести праздник ёлки и выдать детям подарки. Мы с Ниночкой, естественно, пойти не могли, а вот мама, идя к врачу, зашла в Фабком за талончиками на подарки и принесла нам с Ниночкой по тарелочке дрожжевого супа и по одному сладкому, липкому и пахнущему дымом прянику. Мама плохо себя чувствовала, но за подарками всё-таки сходила, потому что в то голодное время любая еда была благодатью! И был у нас настоящий Праздник! Только вот мама после этого похода не вставала около трёх недель! Мы уже не надеялись на то, что мама поднимется. Только, видимо, Богу было угодно, чтобы мама поднялась, ведь у неё на попечении было нас трое.

Ленинградцы-блокадники это особого сорта люди! В самое трудное время осады города, сами голодные и ослабленные, эти люди помогали друг другу, чем и как могли! Так и нам помогла соседка по нашей лестнице, жившая выше, над нами. Заметив, что мама не выходит, тётя Злата спросила меня о маме. Я ей всё рассказала, и она сразу пришла к нам, посмотрела в каком состоянии мама, погоревала с нами, а потом сходила домой и принесла целое блюдечко горчицы!!! Это был, поистине, Царский подарок! Несколько раз мы ставили круговые горчичники, и это спасло маме жизнь.

В памяти моей с той поры осталось навсегда, – если человек в беде, ему надо обязательно помочь, – чем и как можешь! В тяжёлое время легче перенести все беды- невзгоды, если чувствуешь, что рядом есть добрый Человек, который с тобой и готов придти на помощь в трудную минуту. Ленинградцы тех лет и «старое поколение» истинных блокадников, как пионеры, всегда готовы помочь тому, кто в беде. Ленинградцев всегда и везде, «без паспорта», сразу узнавали в любом городе, в любом месте,– по манере поведения, доброжелательности, говору, какой-то особой, только Ленинградцам присущей, культуре. Сегодня, увы, так изменилось всё вокруг, что в современной речи почти ничего не осталось от Ленинградского языка. Современная молодёжь говорит с провинциальным акцентом и весьма далека от классики. Жаль.

Продолжаю о днях блокады. 22 ноября 1941года открыли ледовую трассу по льду Ладожского озера. (Читайте мои стихи «О Ладоге»). Морозы зимой 1941 – 1942г.г. начались рано, с октября, и были просто лютыми, так что во второй декаде ноября лёд на Ладоге достаточно окреп. Сначала конный обоз привёз бесценный дар Ленинградцам от жителей оккупированной немцами части Ленинградской области, причём собрали и привезли этот дар партизаны нашей области. Об этом много было публикаций, есть и кадры в кино. Я же написала об этом, как пример взаимопомощи в то тяжелейшее время. После пробы льда и разведки дороги, на лёд пошли грузовики-полуторки, которые стали подвозить продовольствие в город, а из города вывозить людей на «Большую землю». Так открылась и до мая 1942года действовала эта ледовая «Дорога Жизни». Фашисты обстреливали, бомбили жестоко и планомерно эту спасительную тропинку жизни. И сколько жизней она спасла??? И сколькими жизнями наш город заплатил за эту дорогу??? Никто не ответит. Да, она спасала жизнь Ленинградцам и бойцам Ленинградского фронта, но чтобы она работала, её надо было беречь, ремонтировать, мостить пробоины и промоины, укреплять и охранять денно и нощно! Некоторые пессимисты стали называть её «Дорога смерти», и это обидно.

Я уже писала о том, что наша комната с осени 19 41года напоминала склад, это жильцы верхних этажей положили к нам свои вещи, на случай обвала дома, чтобы знать, где откапывать. Когда начала действовать ледовая дорога, люди стали уезжать «На Большую Землю», и склад постепенно «растаял». Из нашего подъезда и квартиры уехали все Рябинины, Пашины и другие жители нашего дома. Уехала и наша спасительница тётя Злата.

У кого-то из уезжающих, мама купила 2 перины и Икону Казанской Божьей Матери, Пресвятой Богородицы. Так у нас появилась Икона, что по тем временам было и смело, и удивительно! Но эта Икона хранила нас, и до сегодня.

Она живёт с нами.

Перед отъездом Злата зашла к нам попрощаться с нами и справиться о здоровье мамы. Мама ещё очень кашляла и жаловалась на головную боль. Видимо, ушиб головы не прошёл даром. Злата очень серьёзно сказала: «Анна! Ты должна жить! У тебя дети, и ты нужна им!». Хорошая, добрая, красивая тётя Злата эвакуировалась, и мы больше никогда не видели её, и совсем не знаем о дальнейшей её судьбе. Жаль, очень жаль! Таких людей мало.

В дни войны, до её окончания, строго соблюдался режим светомаскировки. Ещё в начале блокады, нашу «одеяльную» маскировку, за которую нас не раз ругали, дядя Петя заменил ставнями. Ставни, из плотно сколоченных досок, открывались со стороны двора. Они совсем не пропускали свет, но и воздух тоже. Это сохраняло тепло, только было очень тяжело без дневного света. Ставни открывали редко, а «коптилка» – крохотный огонёк – света давала мало, а копоти много. Сажа вокруг носа была постоянно, и не только у нас, многие блокадники знакомы с этим явлением в нашей жизни. За зимние месяцы копотью пропитались наши вещи, всё белое стало серым, и отстирать эту серость уже невозможно. Кроме «коптилки» ещё и «буржуйка» помогала этому копчению.

В последние дни декабря в городе не было электроэнергии и воды несколько дней подряд. Все предприятия, кроме военных, были остановлены. Хлебозавод не выпекал хлеб, пожары нечем было гасить, весь город – во тьме. На улице сильный мороз, сугробы в рост человека. Всё это можно увидеть в кадрах кинохроники. Но мы же жили в той обстановке, и я ходила на «стрелку» и за снегом, чтобы растопить его и добыть воду. А снег приходилось набирать во все ёмкости. Кажется, наберу много, а принесу – снег растает, и воды в кастрюльке на донышке! Потом воду включили в бомбоубежище, в доме №18, ходила туда или на Тверскую в дом №15. За водой на Неву меня не отпускала мама.

Впервые я увидела умерших от голода людей, лежащих прямо на тротуаре, на Одесской улице. Испытала просто леденящий ужас, увидев сразу троих, зашитых в простыни. Даже описывать не стану, это страшное видение… Позднее я видела и не такое! В доме №22-а, в помещении Тубдиспансера №7, это двухэтажное здание выходило в наш двор, но было отделено забором. Так вот там хранили останки умерших в стационаре поликлиники №38, располагавшейся в доме №22, по Тверской улице. (В данное время это здание снесено, а поликлинику перевели на улицу Красной Конницы, ныне – Кавалергардскую, во вновь построенное здание). А когда давали грузовую машину «полуторку», трупы укладывали «штабелем» и увозили на братские захоронения: то ли на

Большеохтинское, то ли на Мариинское кладбище. На Мариинском захоронении сейчас выстроили Церковь «Блокадный Храм». И там же строят огромные дома, прямо на бывших могилах. Хорошо ли это?! А тогда хоронили, хоронили, хоронили…

Приближался Новый 1942–ой год. Грустно было в этот день. Ёлки нет, ничего вкусного, праздничного нет, мама больна, а бабушка лежит и вздыхает.

Она очень переживала о сыне Александре, о котором не было никаких вестей, – как ещё в начале войны сообщил, что уходит на фронт, так больше не отозвался ни разу. Взрослые предполагали, что дядя Шурик воюет где-то на Северном фронте, потому что, когда началась война, он был в командировке от «Стальконструкции» в Мурманске, и был мобилизован там. О том, что он воевал именно на Северном фронте, мы узнали значительно позже. А тогда бабушка молча вздыхала, А если говорила что-нибудь, то всё только о том, что если она доживёт до «Авдокеи», – до 14 марта, когда отмечается День Святой Евдокии и День начала весны, – то значит выживет! И верила в это. Только получилось всё по-другому. Но об этом позже.

А сейчас о днях после Нового года. Дни, когда не было выдачи хлеба и других продуктов, нам помогли пережить выкупленные мамой лапша и тот странный жир, с запахом гари. И именно в один из этих дней к нам пришла Манька, – Мария Тихоновна Лиленко – бабушкина племянница и сноха (дядя Александр сожительствовал со своей кузиной). Она была одной из девяти дочерей деда Тихона, родного брата бабушки Екатерины. Мария пришла к нам без карточек, без еды и, похоже, без документов. Я вообще не слышала, был ли у неё паспорт? Примерно года за полтора она приехала из Белоруссии.

А из колхоза не отпускали, паспорта колхозников находились в Сельсоветах у председателей и, чтобы получить паспорт на руки, нужна была быть веская причина и решение общего собрания колхозников. Похоже, у Марии ничего не было, так как она не могла устроиться на работу. Жили они с дядей в общежитии на Большой Охте, к нам появлялись очень редко. Мария была исхудавшая до ужаса! У неё была дистрофия последней стадии. Кажется, мама дала ей кружечку нашего супа, и мы легли спать. Когда всё затихло, Маня потихоньку пробралась к подоконнику, где стояла глиняная миска с жиром, и стала его есть. Первой это услышала Ниночка, и всем сразу объявила, – будем «НЯМ – НЯМ»! Маня метнулась туда, где лежала и затихла. Мама зажгла «коптилку» и стала стыдить бедную Марию за то, что она ворует еду у детей!

А ведь Мария так хотела есть, что ей было не до стыда. Прости её, Господи!

Дальше наша гостья пошла на ещё большее воровство. Дело в том, что в конце каждого месяца мы должны были, получив карточки на следующий месяц, прикрепить их в магазине «На стрелке», чтобы получать продукты только там. Я днём сходила в жил-контору и получила карточки на январь, на всех нас и прикрепила их к магазину. Придя домой, я положила их в ящик обеденного стола, туда, где мы держали их всегда. Зачем мама захотела их посмотреть, зачем, – я не знаю, но отодвинув ящик, она не нашла их там. От испуга она закричала: «Ой, детки мои, вот и пришла к нам смерть неминучая!», и упала в обморок. Мы засуетились, закричали, Ниночка заплакала, я просто не знала, что делать. На шум прибежала новая соседка, переселённая к нам из разбомблённого дома. Она привела маму в чувство, стала её успокаивать, расспрашивать, что случилось? И вот тогда наша Мария вдруг оживилась, и как-то очень неловко сделала вид, что она заметила карточки где-то на полу, под половиком. «Ой, смотрите, как это они сюда попали? Нюра, не плачь, вот же ваши карточки!». Мама очень её ругала и выпроводила её от нас утром следующего дня. Ушла Мария от нас к тёте Ульяше пешком, так как никакой транспорт не ходил, Больше мы её никогда не видели. Видимо она умерла в пути, так как к тёте Ульяше она не пришла. Вот так горько и страшноначался Новый год, вот такое горькое и страшное произошло в нашей семье.

Но если бы она унесла тогда карточки, я сейчас не писала бы об этом.

Прошло 2-3 дня. Я, как на работу, ходила в магазин. К счастью, после Нового года, морозы слегка ослабли, правда, – на короткое время. Небо стало ровно-серым, белёсым, стены домов, заборы, деревья всё покрылось толстым слоем инея. Смотреть на такое чудо природы приятно, если сыт и сидишь в тепле. А если в животе пусто, если от холода дрожит каждая клеточка твоего тела, если икры ног болят и на них появились пятна, – признаки цинги, тут уж не до красот природы! Второго или третьего января стали выдавать хлеб и, за последние дни декабря, выдали муку вместо хлеба. Помню, что муки выдали за 3 дня, на все наши карточки, – 725грамм! Плюс, – ещё за 2 дня января, – 1250грамм хлеба. Всё это я получила, сложила в сетку и, крепко прижав к себе, решила идти домой. Но меня остановила незнакомая женщина, назвав меня по имени. Она сказала, что хорошо знает маму, что работает с ней и дружит с ней, и очень хочет помочь нам, чтобы мы все выжили. В общем, она всё говорила, говорила, говорила и звала меня пойти с ней, чтобы она достала для нас ещё 2 буханки хлеба, которые она возьмёт на хлебозаводе, если я отдам ей все наши карточки, хлеб, деньги и муку, чтобы она могла предъявить охране завода и добавить к моим продуктам ещё 2 буханки. А если я не дам ей всё, что она просит, то вынести ещё 2 буханки не получится. Тем временем, она привела меня во двор дома №36 по Советскому проспекту, завела в парадную и сказала, что дальше пойдёт одна, – так надо, чтобы нас не видели вместе. Мне было уже 11 с половиной лет, и я многое слышала и знала, но почему-то безвольно, как во сне, безропотно всё отдала и осталась в пустой парадной одна. Она ушла. Только когда гулко хлопнула дверь парадной, меня как током обожгло! От макушки до пят! И, помню, я подумала: «Пойду, посмотрю, куда пошла эта тётка? Если к восьмой Советской, к заводу, то буду ждать её здесь». Выйдя из ворот двора, я увидела, что женщина повернула к Смольному. И вот тут-то я поняла, что меня обманули! Я бросилась догонять воровку, ноги не слушаются, как ватные, а бежать надо! А в голове стучит: «Что же я наделала! Это же смерть!». И на перекрёстке Кирочной и Советского проспекта я догнала её и стала требовать отдать мне всё. Но женщина ругала меня, обещала пожаловаться на меня маме за то, что я не доверяю ей, и мама меня за это побьёт. Так с угрозами и руганью она довела меня до Ярославской улицы, до дома №13; это краснокирпичный дом старинной постройки, общежитие для заводских рабочих (комнатная система). Но об этом я тогда не знала. Опять она оставила меня на улице, сказав, что сейчас всё мне принесёт, что живёт на втором этаже, и ушла. Но сомнение мучило меня и, увидев вышедшую женщину с ведром помоев, я тут же спросила: «Тётенька, а эта парадная – проходная?». На что получила ответ: «Да, девочка».

Я вся похолодела! Повернув голову, я увидела свою обманщицу, переходящей улицу от школы №173 к цеху по изготовлению булавок. С криком я бросилась за ней. И довольно быстро настигла её, уцепилась за сетку, и повторяла одно: «Отдай! Всё отдай! Отдай!». На моё счастье рядом оказались двое военных в белых полушубках, с портупеями и планшетами на боку. Они остановились и внимательно смотрели на нас. И моя обидчица мгновенно всё-всё отдала мне без разговоров! Домой я еле дошла. А дома уже вся семья в тревоге. Даже маленькая Ниночка хлопала в ладошки. Гладила маму по щекам и повторяла: «Няня, ням-ням!». Удивительно, но меня не ругали, не хвалили, не благодарили, – просто мама всё взяла и стала делить хлеб, а из муки сварила «затирушку». Наверное, Господь уберёг нас в тот день от лютой, голодной смерти! Благодарю Тебя , Отче, за милость Твою! Ведь тогда я ещё не была крещёной…

Через несколько лет, уже после войны, мы с мамой стирали бельё в нашей прачечной. И вдруг я увидела и узнала похитительницу в одной из женщин стиравших рядом. Я показала её маме. Это оказалась действительно мамина сотрудница Борщова Антонина. Я пожалела о том, что сказала маме об этой Борщовой, потому что разгорелся жуткий скандал! Я не знала и не знаю тех военных, только на моём пути их остановил Господь! Ещё многажды раз, благодарю Тебя, Господи!!!

Январь мы переживали тяжело. Снова усилились морозы. Мама стала подниматься, но на комбинат не ходила, потому что болела. Да и комбинат не работал, только дежурная служба, отряд МПВО и пожарная часть. Правда, в доме №17, в управлении, работал цех по изготовлению маскировочных сетей для армии. Время от времени мама ходила на комбинат, чтобы отметить больничный лист. Это было необходимо, чтобы не уволили, так как увольнение грозило потерей рабочей карточки на продукты. Уже к февралю стали понемножку прибавлять нормы выдачи продуктов. Это результат работы ледовой дороги, – «Дороги Жизни». По ней с «Большой Земли» везли продукты и снаряды, а обратным рейсом вывозили блокадников и раненных. Правда, и в блокированном Ленинграде работали заводы по изготовлению военной техники и выпуску пороха и снарядов. Это-то и помогло армии отстоять город, а потом прорвать блокаду и освободить Ленинград от блокады.

Однажды, кажется в феврале, объявили выдачу меланжа, – разбитые яйца, замороженные, как брикет, – на детские карточки. Я выкупила меланж и положила его в сеточку, а сетку повесила на руку, и хотела заплатить за следующую покупку. Подошла к кассе, кто-то меня толкнул… От кассы я отошла уже без сетки, увы! Хорошо ещё, что 625грамм мяса и сколько-то крупы я сумела принести домой.

Долгое время не работали бани. Все блокадники страдали не только от голода и холода, но о горячей воде и кусочке мыла, – просто грезили! Мы редко, но мылись дома, у печурки. Воду жёстко экономили. Помыв в одной воде всю себя, воду оставляли, чтобы вымыть пол, а воду после ополаскивания использовали для стирки. Чаще всех мыли Ниночку, но того мытья для ребёнка было явно недостаточно. Да и «моющих средств» было мало. Панически боялись вшей! Поэтому головы чесали частыми гребешками, а всю одежду мама прожаривала утюгом. И вот объявили, что открывается наша Смольнинская баня. Это была первая радостная весть за долгие месяцы войны. К тому времени в городе было мало жителей, но очереди на помывку были большими, потому что в бане действовал один класс, общий для всех категорий. Мужчины, женщины, дети, – все мылись вместе. Все были настолько истощены, что было неясно: кто мужчина, кто женщина. И только тазик, прикрывающий

«причинное» место, давал понять, что это «дяденька». В бане было не жарко, воды разрешалось взять только три шайки на человека, плюс, – давали каждому кусочек хозяйственного мыла, величиной с конфетку «Аврора», – 15грамм на каждого. И всё равно, мылись мы с упоением!

Уже в феврале стали повышать нормы выдачи продуктов. Да и дни стали посветлее. Иногда мама открывала ставни, и в комнату проникал дневной свет. Улучшилось настроение, люди стали выползать из своих «берлог». И вот тут то обнаружилось, что за зиму, пока не действовала канализация, все сугробы оказались залитыми нечистотами. Стало ясно, – чтобы избежать эпидемии, необходимо срочно очистить город. В начале марта начали «тюкать», скалывая наледи, и на больших листах фанеры отвозить к грузовикам куски грязного льда. Люди были слабыми, и поэтому «впрягались» по нескольку человек в одну фанеру, лёд был очень тяжёлым. Грузовики забирали эту грязь и куда-то увозили, видимо, в реки, речки и каналы, так как выехать из города невозможно, – фронт был у въезда в Ленинград.

Дни стали светлее, и это давало возможность немцам чаще бомбить город. Когда я уходила в очередной «рейд» в магазин, мама волновалась, вернусь ли я домой? В городе шли слухи о том, что были случаи людоедства. Я выглядела не такой уж дистрофичной, – широкое лицо, да ещё куча одежды скрывали «ходячий скелет». В одежде я выглядела вполне привлекательно для изуверов. Но Господь был милостив, ни разу ко мне не подходили незнакомые люди, и всё обошлось без «ЧП».

Бабушка стала совсем слабой, всё лежала и вздыхала, волновалась за дядю Александра, который не присылал никаких вестей. На время начала войны у бабушки было трое вполне взрослых детей, но – МАТЬ ЕСТЬ МАТЬ, и боль в сердце за каждого из детей остаётся на всю жизнь, какого бы возраста не были дети! Двое детей, – дядя Петя с женой Марией и моя мама со мной, в придачу, жили в городе, рядом с ней, она видела их и знала всё. А вот про Шурика, – ничего не знал никто из нас, и это очень тревожило её. Волнение голод, страх, – всё это привело к тому, что она слегла, а главное, – «потеряла» рассудок. У неё развились цинга, дистрофия, «голодный бред». Она потребовала, чтобы я её продукты выкупала отдельно и отдавала ей в кулёчках. Она эти кулёчки прятала за оттоманку. Помню, мама сварила ей жидкую, пшённую кашу, и попробовала накормить бабушку. Но бабушка стала выплёвывать еду и ругать маму за то, что она так невкусно её кормит! И стала рассказывать о том, что чудилось ей в воспалённом мозгу: «Вот я только что была у Нилихи (белорусское выражение, т. е. у жены соседа Нила) и у Гапули, вот меня там накормили…», и далее шел рассказ о каком-то пиршестве. А ещё была тема: о том, что я её обижаю, дразню и т. д. Сначала мама не понимала, что это болезненный бред, и очень меня ругала, и даже устроила мне «трёпку» за непочтение старших. Но потом поняла.

Хотя меня и без этого частенько ругали. Просто, наверное, у взрослых нервы были слишком напряжены. Мне очень не хватало доброго отношения, душевного тепла, я просто уверовала, что меня никто не любит. Практически, это так и было, – я всем мешала жить. Вот поэтому, видимо, я так часто вспоминала папину маму, – бабушку Дуню, и ещё о дедушке Леонтии. И очень мне хотелось добраться до ул. Панфилова, где жили мои родные. Однажды, около магазина «На стрелке», я увидела женщину, которая продавала поштучно папиросы и конфеты «Кавказ». Деньги у меня были, и я решила купить бабушке Дуне конфетку, а деду Леонтию папиросочку, и отнести эти подарочки к бабушкиному Дню Ангела, к 14 марта (День Святой Евдокии).

Решила идти по Неве, от набережной Домбаля, где зимой был сделан спуск к проруби, а от неё была протоптана тропа на другую сторону Невы, в том направлении, где жили мои родные. Ну, а там найти дом было легко! Адрес я знала, и вот 14 марта, не сказав маме, куда и зачем я иду, я ушла. День был не очень морозный, с переменной облачностью, идти было тяжеловато…

Да ещё мамины валенки были так велики!

Сначала я пошла к кольцу трамваев, которые ещё не ходили тогда. Шла я мимо Смольного Собора, мимо бывших келий монастыря, по улице Смольного и прямо к спуску на лёд! Дорога была знакома ещё с довоенных дней, когда мы с ребятами бегали купаться туда, где стояла старинная купальня. К сожалению, после войны её снесли. А жаль! Она была построена в том же «классическом» стиле, как и Смольный. Спуск к Неве был пологим, но очень скользким, так что я съехала на лёд, как с горки! А дальше была хорошо утоптанная дорожка, ведущая на Большую Охту. До противоположного берега дошла я благополучно. Хоть и слышала, что в городе был артобстрел и где-то взрывались снаряды, но били куда-то в сторону Лесного проспекта. А на «ледяной тропе», – ни милиции, ни дружинников, – никто не останавливал! По счастью, кто-то из взрослых помог мне выбраться на набережную.

Надо заметить, что с 1942года наш город очень изменился. Набережная на Большой Охте стала совсем другой. А в те годы: и набережная, и улочки были застроены деревянными, редко – двухэтажными домами, похожими на деревенские избы. Улицу Панфилова я нашла быстро, дом увидела сразу и очень обрадовалась, что дом не разрушен. Ведь были обстрелы и бомбёжки, многие дома сгорели, а часть домов были разобраны на дрова, по распоряжению руководителей города. А дом моих родных уцелел! Только вокруг – ни души!

Я вошла в дом. Дедушка с семьёй дяди Павла жили в квартире №1, а дядя Дмитрий с семьёй в квартире №2. Я долго стучала в дверь деда и бабушки. Никто не отозвался. Тогда я постучала в квартиру №2. Открыла дверь жена дяди Дмитрия, тётя Анна, и долго рассматривала меня. Я спросила её о дедушке и бабушке. Тётя Анна сказала мне, что оба они умерли, похоронены в братской могиле на Большеохтинском кладбище. А дядя Павел на фронте, его жена, тётя Вера и их дети в эвакуации. Я очень огорчилась и заплакала. Домой я шла очень медленно и очень долго. Устала ужасно, а главное, я знала, что меня ждёт дома! Переживала, что будет хорошая «выволочка», но произошло чудо, – меня даже не ругали! Видимо решили, что я уже не вернусь, ведь был артобстрел!

О бабушке Дуне и о дедушке Леонтии я вспоминала часто. Хоть и бывала у них редко. До войны меня возил к ним в гости мой папа, тогда мне было года три или четыре. Помню, когда я бывала у них, бабушка угощала меня сушёными грушами. Почему-то она доставала их из-под подушки. Потом бабушка Катя возила меня к ним раза три, когда мне было лет шесть.

Бабушка Дуня, пока не ослепла, была белошвейкой и очень хорошо шила.

А мне нужен был наряд для выступления в «Очаге» (детсадике). Так вот бабушка Дуня сшила мне белую батистовую кофточку и белую пикейную юбочку в круговую складку! Бабушка Дуня ко мне относилась с большой теплотой и любовью, т.е. с теми чувствами, которых мне так не хватало всю жизнь!

Дед – казак был суровый, хоть меня не обижал. Тем не менее, я по-своему любила их! Очень жаль, что мой «подвиг» не привёл к желаемой встрече, и мой «подарочек» я не вручила им, хоть и очень хотела увидеть их. Жаль!

В КНИГЕ ПАМЯТИ ЖЕРТВ БЛОКАДЫ ЛЕНИНГРАДА вписаны обе мои бабушки, дед, и другие близкие, – всего одиннадцать человек! А мой отец, – в КНИГЕ БЕЗВОЗВРАТНЫХ ПОТЕРЬ НА ЛЕНИНГРАДСКОМ ФРОНТЕ.

Бабушка Катя, которая так ждала весну, в надежде, что мы обязательно переживём войну, если доживём до 14 марта, – Дня Святой Евдокии, именно с этого дня совершенно слегла, и не поднялась больше совсем. Цинга, дистрофия и голодный бред, в котором мне доставалось больше всех! То ей казалось, что я её дразню, то ей мерещилось, что я делаю что-то не то, во вред ей… Мама, не разобравшись в чём дело, частенько меня поколачивала, за то, что я обижаю бабушку. Много раз я пыталась убедить маму, что ничего плохого я не делаю, но мама ещё и за «обман» добавляла мне! Однажды я долго пробыла в магазине, очередь медленно двигалась, что-то не ладилось у продавцов, и домой я пришла позже обычного. По маминому лицу я поняла, что без меня что-то произошло, но мама молчала, я не спрашивала, только наблюдала, как мама пытается накормить бабушку Катю жиденькой пшённой кашкой, чуть погуще супа. Бабушка отворачивала лицо от предлагаемой пищи и ругалась, рассказывая свои видения: «Вот я в Осиновках была, у Нилихи, так меня там так накормили! Клёцки были с «душами», а ты меня моришь голодом, хочешь, чтоб я скорей померла? А я вот заберу Нинку и уеду в деревню, ты тут с Лилькой подыхай!». Мама плакала, но продолжала попытки накормить больную мать. Тогда бабушка, набрав в рот каши, плюнула маме в лицо. Слышать и видеть всё это было тягостно и горько… Когда бабушка заснула, мама рассказала мне, что, когда я была в магазине, бабушка опять стала жаловаться на меня. Мама ей сказала, что меня нет дома, на что бабушка ей отвечает: «Что же ты её защищаешь? Вон же она за «буржуйку» спряталась и дразнит меня!». И только тогда мама поняла, что цинга и голод поразили весь организм.

В конце марта мама вынуждена была взять перевод на работу в «Горвод», так как комбинат был остановлен. Мама работала посменно всегда, но здесь смены были по 12 часов! А на комбинате ночная смена была всего 7 часов. В один из дней мама работала в ночь. Выспаться ей не удалось, много плакала Ниночка, я как могла занималась с девочкой, но в одной комнате маленького размера соблюдать тишину, чтобы создать условия для сна невозможно! Бабушка дышала очень тяжело, с хрипом. Мама тревожно поглядывала на бабушку, но решила прилечь отдохнуть хоть на часик. Я с Ниночкой на коляске выехала на кухню, и долго её укачивала, а когда пришла разбудить маму, бабушка уже не дышала. А маме надо уходить на работу, оставляя двух детей рядом с умершей. Она смогла сделать только самое необходимое, – покрыть бабушку простынёй и сказать мне, чтобы я ничего не боялась и хорошо смотрела за Ниночкой. А мне было так страшно! Но я не плакала, просто меня знобило!

И я всё зачем-то качала и качала детскую кроватку, куда, перед уходом из дома, мама положила малышку. А вот чем покормить девочку не оставила, забыла. В общем, ждали мы свою маму с работы очень, очень долго! Вернулась мама расстроенная, как я узнала позже, она хотела взять несколько дней на похороны, но ей не дали отпуск, так как она была новенькая. И пришлось маме оформлять все документы в то время, когда ей надо было отдыхать. Спасибо соседям, которые помогли нам в это трудное время.

Попросила мама старшего брата, дядю Петю, помочь, но выяснилось, что в тот день, когда мы с мамой должны были хоронить бабушку, у него и его жены важное событие, – Новоселье, и приглашены нужные им люди! Так родной сын не смог придти на похороны своей матери. Прости его, Господь!

Перед тем, как одеть бабушку для похорон, мама решила хоть как-то помыть покойницу, и попросила меня полить из кружечки ей на руки. Я стала поливать, но, когда мама стала приподнимать бабушку, из груди бабушки послышался хрип. Это было очень страшно!!! И я убежала на улицу, оставив маму одну. Простите меня и мама, и бабушка! Простите! Мала я была и глупа, чтобы понять, что это просто последний глоток воздуха, застоявшийся в трахее при последнем вздохе.

Умерла бабушка 29 апреля 1942года. Хоронили мы её вдвоём с мамой 3–го мая. Нину оставили на попечение соседей, которые сидели на приготовленных к отъезду вещах, в ожидании машины, чтобы уехать в Алтайский Край. Тётя Муся очень сочувственно отнеслась к нашему горю, и согласилась побыть с Ниночкой, пока мы отвезём бабушку. Но просила не задерживаться, потому что отъезд отложить невозможно. Мама обещала придти во время.

На детскую коляску привязали длинную доску, на неё положили завёрнутую в простынь бабушку, привязав её к доске. Везти было тяжело. На Большеохтинском мосту сломалось одно колесо мальпоста, а недалеко от кладбища отвалилось второе колесо. Через кладбище, до Братских могил, нам проехать не разрешили, а в объезд, по Малиновской Дороге, для нас везти, – уже было невозможно! Бабушка, вместе с доской, упала и головой перебила мне второй палец на правой ноге. Я идти дальше не могла. На наше счастье, дворники из нашего дома везли на двуколке безродных умерших, и мама попросила их взять и бабушку.

Меня оставили сидеть на обочине дороги, возле сломанной коляски, а мама с дворниками, положив бабушку на двуколку, повезли печальный груз на площадку Братских Могил, – это за проспектом Энергетиков, проложенным позднее через старые захоронения, – как бы вторая часть кладбища. Так и похоронили мою бабушку Екатерину Марковну, в общую могилу, без меня.

Мне даже не удалось бросить горсть земли в её «последнюю постель». Очень жаль! Царствия Небесного ей!

Там же захоронили и бабушку Евдокию и деда – казака Леонтия, которых я так хотела увидеть в марте 1942года. Несмотря на наши приключения, мы успели вернуться во время, хоть и вернулись мы домой почти без сил. Очень болела разбитая нога! Ниночка была у Рябининых и очень плакала, потому что никогда не бывала у чужих людей, и тоже устала от плача. Как только мама взяла её на руки, она перестала плакать, просто тихонечко всхлипывала и крепко держалась ручонками за маму. Очень быстро Ниночка уснула.

И началась у нас новая жизнь, уже без бабушки. Остро встал вопрос, как быть с ребёнком? С апреля 1942года мама работала в Горводе помощником машиниста-дизелиста в том же отделении, где работал дядя Петя. В Горвод маме пришлось перейти работать, кажется, в конце марта 1942года, потому что комбинат Кирова был остановлен из-за отсутствия хлопка и малого энергоснабжения. В штате комбината оставили минимальное количество работников, необходимое для охраны и содержания предприятия. Остальных уволили или дали перевод на действующие, необходимые городу предприятия. Мама работала в Горводе по переводу.

В Горводе, как объекте стратегического значения, режим труда был полуказарменный, работали по 12 часов в день, в две смены: первая с 7-ми утра до 7-ми вечера одну неделю, а вторая с 7-ми вечера до 7-ми утра другую неделю. Мама спросила меня «Будешь сидеть с Ниной?», а я очень хотела в школу! Тем более что нас 25 апреля уже пригласили в школу и просили придти, чтобы подготовить классы к новому учебному году, и я была зачислена в 4-тый класс-отряд по подготовке школы к зиме. Тогда мама отправила меня в школу и на рациональное питание школьника (Ш.П.), а Ниночку отдала в ясли № 140. Нина, домашний ребёнок, в возрасте одного года семи месяцев, попала в другие условия, когда не каждый день могли взять её домой вечером. Почему-то ясельные работники мне ребёнка не давали. А мама не всегда могла во время дойти до яслей. В общем, примерно через месяц, Ниночка заболела воспалением лёгких. Лечить было нечем, питание скудное и девочка не вынесла… Она умерла ночью, без мамы, 4 июля 1942 года. Я была с ней. Очень горько и тяжело вспоминать об этом! Хоронили мы её вдвоём с мамой 6-го июля.

Дядя Петя сделал ей гробик из фанеры, обили мы его тюлевой занавеской, и на её же колясочке отвезли на кладбище, на Большую Охту. За 300 грамм белого хлеба, выкупленного на её же карточку, ей сделали отдельную могилку. Да, сердце щемит, когда я вспоминаю об этом. Я пишу всё так, как было! И до сих пор на душе тяжким грузом лежит грех мой неизбывный! Всё думается, что если бы я не пошла тогда в школу, а осталась с Ниночкой, может быть, она осталась бы жива?..

Перед днём похорон, с 5-го июля, объявили выдачу, по дополнительным талонам, уксуса. Уходя на работу, мама оставила мне талоны, и сказала, чтобы я выкупила уксус. Я честно выполнила поручение, и после похорон, проводив маму на работу, зашла в ларёк Военторга на улице Красной Конницы и выкупила уксус. Я никогда раньше не пробовала его. Мне было интересно, – что это за продукт? И я его попробовала: глоточек, потом ещё, и ещё… Показалось, – вкусная кисленькая водичка. Незаметно для себя, по глоточку выпила все 200 грамм! Пришла домой, в квартире пусто, никого! Соседи уехали в эвакуацию. В общем, во всей, ранее многолюдной квартире, вдруг, сразу я осталась одна! Стало очень не по себе! Я вооружилась кочергой, обошла все помещения, и легла спать. А когда проснулась рано утром, посмотрела в зеркало и не узнала себя! Я вся отекла! Вместо лица, – студенистая маска! Пальцы рук, как сардельки, ноги, живот, – словом, вся в отёках! Очень знобило, хоть на дворе июльская теплынь. Вместо школы я пошла в проходную Горвода, встречать маму. Пришла я туда рано, смена ещё не закончилась, и я примостилась в уголочке. Но «бдительная» дежурная охранница подошла ко мне с вопросом: «Девочка, что ты тут делаешь? Чья ты?». Я сказала: «Жду маму», и назвала фамилию. Тут же эта женщина позвонила в 7-ое отделение, где работали мама и дядя Петя, и сказала, что я жду. Мама прибежала встревоженная, и, увидев меня, заплакала… Она сразу же повела меня в детскую больницу, на Очаковскую улицу, где я пролежала с 7-го июля до 15-го августа 1942 года. Меня чем-то лечили, но с тех пор уксус, на долгие годы, стал для меня аллергеном, я даже запах его не могла переносить! Из больницы я вышла повзрослевшая.

4-го августа 1942 года мне исполнилось 12 лет, и по Закону меня перевели в разряд иждивенцев. Карточки выдали не детские.

В школе было организовано рациональное питание, и я сдавала карточки на Ш.П. Об этом я уже писала. В школе нас кормили 2 раза в день и выдавали нашу дневную норму хлеба. Дома мы могли попить горячей воды с оставшимся кусочком хлеба, если хлеб не съедался прямо в школе. Так что большую часть суток, – есть было нечего! Мама тоже питалась в столовой Горвода на «рационе». Дома еды не было совсем! Только осенью, когда мама поменяла какие-то «Тряпочки» на овощи, мы делали овощную тушёнку, но это было не долго и немного. О моей школьной жизни во время блокады я написала в отдельной книжечке, – можно об этом там прочесть. Может быть дальше, я напишу о некоторых эпизодах школьной жизни.

Если в первую блокадную зиму я ходила в магазин, и за водой, а потом отлёживалась в кровати, согревая ноги о горячую кастрюлю, чтобы не заболеть, то вопрос об одежде и обуви не стоял так остро, как это случилось зимой 1942–43года, когда ежедневно надо было в чём-то идти в школу. Из довоенного вельветового сарафанчика и кофточек я выросла, а новое приобрести не было возможности. Сарафанчик удлинили за счёт надшитых на плечах лямок; нашли какой-то белый, свалявшийся, очень колючий свитер, а «на выход», – ставшее коротеньким, моё шерстяное, тёмно-синее, с красным бантом платье, в котором я выступала на концертах: в школе, в госпитале и других местах.

Для дома у меня был бабушкин рабочий, сатиновый халат. Больше ничего не было. Особенно остро стоял вопрос обуви, чулок и нижнего белья. Ещё летом новая соседка Мария Николаевна начала меня приодевать, перешивая бабушкины юбки и чьи- то старые пальто. Я была рада любой «обновке» и очень благодарна Марии Николаевне за такую заботу и помощь. У Марии Николаевны была дочь Ирина, девушка лет 17–18, но, когда их поселили в комнату эвакуированных Пашиных, очень скоро Ирину за что-то арестовали, и Мария Николаевна очень горевала, много плакала, и скучала о своей дочери, невольно перенося свою материнскую заботу на меня.

Ирина вернулась примерно через год, и они куда-то уехали. Больше мы никогда не виделись, и ничего не знали об их судьбе. Но то добро, которое Мария Николаевна сделала для меня, я помню и сегодня. Помяни её, ГОСПОДИ, во Царствии Твоём!..

В школе было очень холодно, подчас, занимались в пальто, и платье моё, перешитое из старого драпового пальто, было очень кстати, правда, кололось оно здорово, но было тёплое. А с обувью, вернее, без неё, – было совсем плохо!

Мои «довоенные» ботиночки стали маловаты, да и ремонта требовали. Тапочек не было совсем, выручали старые сандалии с отрезанными «носами». А зимой, мама купила мне «шубники», это сшитые из овчины от старых полушубков «чуни», типа меховых гольфов, которые носили с галошами. В общем, приспосабливались, как могли. И как позволяли наши очень-очень маленькие доходы, – одна мамина маленькая зарплата. А она была самая низкая. И за отца нам ничего не платили, т. к. он числился, как «пропавший без вести», а таким не полагалось пособие, – вдруг этот солдат предатель?.. А то, что дети без денег, это не бралось в расчёт. Несмотря на такие трудности, как-то мы с мамой сумели всё это пережить. Видимо, Господь берёг нас.

Наша школьная, ребячья жизнь была интересной! В школе мы проводили много времени, потому что дома было одиноко, холодно и голодно, а подчас и темно.

В квартире я, некоторое время, пока не поселили людей из разбомблённых домов, вообще была одна, когда мама уходила на смену. Мама работала по 12 часов в день. В школе мы готовили домашние задания, т.к. не хватало учебников, не было бумаги. Писали, – на чём придётся. Выданные тетради берегли и экономили, их выдавали всего по 2 тетради в месяц. Как я уже писала, питались мы в школе, кормили нас 2 раза, а дома вечером есть было нечего. Спать ложилась, взяв с собой кочергу,

главную мою защитницу от моих ночных страхов. Сначала я обходила всю квартиру, убеждаясь, что нигде и никого нет, потом укладывалась под одеяло, крепко обнимая свою «защитницу». Часто во всей квартире я оставалась одна, было страшно, холодно, грустно и очень одиноко, особенно, когда начинались воздушная тревога или артобстрел. Под «ложечкой» ныло и подсасывало, то ли от голода, то ли от страха и одиночества. И в такие минуты, – пионерка и барабанщица, – напрямую обращалась с просьбой к Богу: «Господи, помилуй!». Ни одной молитвы я не знала, кроме этих слов. А после этой моей молитвы, я спокойно засыпала до утра.

Я уже писал о том, что 7-го июля я попала в больницу. Выписали меня в 20-тых числах августа, когда стояла прекрасная пора позднего лета. Уже утром следующего дня я была в школе, там шла подготовка к зиме. Мы пилили, кололи, носили в подвал и складывали дрова, это были бревна из разобранных на Большой Охте деревянных строений. По решению Руководства города, разбирали всё, что могло обогреть горожан, а жителей разбираемых домов, переселяли в центр города, в освободившиеся по разным причинам квартиры. Кроме заготовки дров, доводилось нам помогать плотнику чинить окна, – вставлять вместо разбившихся стёкол фанеру, но чаще этим занимались ребята постарше нас. Нам же доставалось мыть парты, подоконники, полы, или разносить кирпичи по помещениям, где складывали печи, словом, были подручными, куда пошлют. Сил было маловато, и мы все уставали, но не «пищали». На голом энтузиазме суетились, желая быть полезными в такое трудное время.

Для всех существовал единый режим: к 9-ти часам в школу; в 9-15 общая физзарядка; потом, – завтрак; после этого, – работа до обеда; далее, – свободное время. Вот это-то время и было самым интересным! Мы готовились к концерту, к началу учебного года и для посещения госпиталя. Наша Агитбригада впервые выступила 15-го октября 1942 года в первый день начавшегося учебного года. А в госпиталь нас приглашали по праздничным дням. Учиться мы начали с опозданием, из-за нашего «трудового» семестра. Начало учебного года в блокадном городе, – это было событие, о котором говорили по радио и писали в газетах! Как мы учились, читайте в книжечке, выпущенной школой №157 в годы ВОВ, 1941–45г.г.

Осень 1942 года выдалась холодной и дождливой, с холодными и сильными ветрами. Однажды, примерно в конце октября, мама была выходная, что было большой редкостью в то время. Она позвала меня съездить на Ржевку, к Станевичам, родственникам Шебеко Степана Андреевича, у которых воспитывался его сын Владимир от первого брака. Не знаю зачем, но ей это было нужно. Мы поехали на трамвае №10. Остановка была у магазина «На стрелке». Трамвай мы ждали минут 20, и успели хорошо озябнуть. В трамвае тоже было холодно, пассажиров было мало. Села я на сидение, как на льдину! К концу пути просто окоченела! От трамвая и до дома Станевичей мы шли быстро, изо всех сил стараясь согреться. Да и времени было мало, надо было вернуться до «комендантского часа» домой. Станевичи нас явно не ждали, но мама о чём-то переговорила со взрослыми, мы слегка отогрелись и поспешили обратно. В те тяжёлые времена гостей не угощали, нечем было, да и гости понимали, что продукты, – это жизнь хозяина. Дойдя до кольца трамвая, где была посадка на маршрут№10, мы увидели, что наш трамвай только что уехал. А значит – следующий приедет не скоро. Мама позвала меня погреться в магазине. Там было тепло, горели электролампы, и очень вкусно пахло кофе! Кофе продавали без карточек, но стоило дорого, а денег всегда «хронически» не хватало! Зная это, я не просила купить кофе, но, наверное, маме тоже очень захотелось выпить горячего кофе, и она купила нам по стакану горячего, чёрного, ароматного, подслащённого сахарином, кофе! И мы пили его с таким аппетитом! Этот вкус, этот аромат и блаженное тепло, разлившееся по всему телу, я не могу забыть всю жизнь. Вот с тех пор я стала «кофеманкой»!

Забыла написать о Клаве Герцик. Ещё до войны я узнала, что в нашем доме, на лестнице №5 живут земляки-беларусы (если писать по-русски, то белорусы): бабушка Владимировна, тётя Феня (Хадорка Берёзовская) и её двое детей – сын Петя, умственно отсталый и нескладный подросток, учащийся ремесленного училища, и дочь Клавдия, 1931 г.р. (тоже тугодумная, но симпатичная хохотушка).

Тётя Феня сосватала маме нового мужа, а мне – отчима, Шебеко Степанана (Стефана) Андреевича, поляка, вдовца и тоже земляка из Дубровки, у которого был сын Владимир (Вовка), младше меня на три года. Так в 1937году у меня появился отчим, которого я не приняла и не признавала, потому что знала и любила СВОЕГО ПАПУ! А ещё судьба подарила мне сводного брата, с которым мы обоюдно не хотели дружить. Вовка жил у дедушки и бабушки Станевичей, на Ржевке. По случаю того, что тётя Феня была свахой и землячкой, наши семьи сблизились. Во время блокады, зимой, мы не виделись, но, вот в апреле мама узнала, что тётя Феня слегла, да ещё и ногу сильно обожгла. Мама зашла к ней, и в ужасе умчалась оттуда в поликлинику № 38, чтобы тётю Феню отправить в больницу. Тётю Феню увезли, а вот Клавдия осталась одна, потому что – и брат Петя, и бабушка умерли ещё зимой.

Клава где-то достала кусок дуранды и с голодухи, сгрызла её без воды. И случилась беда – живот ни за что не хотел отдавать дуранду! 10 дней мучалась бедная девчонка, пока я, проходя по двору, услышала её плач. Я помчалась к маме на работу, чтобы рассказать о Клаве. Придя домой, мама сразу повела Клаву в больницу на Очаковской, дом №6. Там не хотели её брать. Мама рассказала, что Клава осталась одна. В общем, оставила её там. А на следующий день зашла в стационар поликлиники № 38 и всё рассказала тёте Фене. Клаву из больницы передали в детский дом, а затем, вместе с детдомом вывезли на «Большую Землю», через Ладожское озеро.

Где была тётя Феня после стационара, я не знаю, но дома её не было. Увидела я их только после войны…

Осень 1942 года была холодной и часто ненастной, но иногда выпадали ясные и очень холодные дни. Мы с мамой виделись редко, урывками, она на полуказарменном режиме работы, а я целыми днями была в школе. Вспоминаю это время, и на душе горько, – как же я была одинока уже в то, совсем ещё детское, время! И как

часто я плакала от одиночества, холода и голода, главное – не было рядом душевно тёплого человека, который мог бы утешить добрым словом. Встречи с мамой не давали сердечного тепла, мама строго воспитывала меня, не признавая «сюсюканья и телячьих нежностей», которых так не хватало мне!

Чтобы дома я могла согреть чайник, вместо примуса приобрели керосинку. Но, как выяснилось, керосинка больше сжигала горючего, и мы вновь вернулись к нашему примусу, хоть мама боялась, что примус более пожароопасен. Я видела, что вместо керосина, мама в примус заливает какую-то чёрную жидкость…

Ну, горит наш примус, – и, Слава Богу! Правда, ниппели приходилось чистить чаще.

Что это за горючее, я узнала позднее.

Дядя Петя, тётя Мария и мама работали на дизеле, качающем воду в город. Вот и придумали они в противогазном баллоне приносить солярку домой. За молчание давали и маме понемногу. И ещё, – насосы, закачивая воду из Невы, засасывали на решётку колодца рыбу. Это было известно всем. Всю выловленную рыбу дизелисты должны были сдавать в пользу города. Но дядя Петя и тётя Мария частично оставляли рыбу себе. И только на похороны бабушки дали и нам, наверное, около килограмма корюшки.

Однажды осенью я была дома одна. Вдруг в окно постучали. Смотрю – там дядя Петя, манит рукой меня к окну. Я приоткрыла окно. И он спрашивает меня – есть ли у нас солярка? Я не знала об этом. Тогда он объяснил мне, что возможен обыск, и если у нас найдут солярку, то маму заберут в тюрьму. Я очень испугалась! И тут же пошла искать, где у нас горючее. Нашла всего «маленькую», 250грамм, которую я срочно вынесла из нашей квартиры! Как позже стало ясно, что кто-то видел, как тётя Мария наливала в противогаз солярку, и сообщил в проходную Горвода, а там дежурный милиционер стал следить за тётей Марией, когда она понесла эту солярку на продажу. Подробностей я не знаю, так как взрослые не посвящали меня в это дело, но тётю Марию арестовали, а дядю Петю и маму часто вызывали к следователю.

Я, по просьбе мамы, написала письмо в Смольный – Андрею Александровичу Жданову, с просьбой, что бы маму не судили и не оставили бы меня совсем одну.

На наше счастье, моё письмо попало в руки бывшему сменному мастеру перемточно-полировочного цеха комбината, где раньше работала мама, – Смагиной, (не помню её имени-отчества), которая приняла большое участие в нашей судьбе. Помогло ещё и то, что у мамы была такая редкая фамилия, на которую тов. Смагина обратила внимание. Но суд всё-таки был. Тётю Марию осудили на 10 лет! А маме, «за не сообщение о краже стратегического сырья» (читай – за то, что не настучала на тётю Марию), присудили 6 месяцев принудительных работ, с выплатой штрафа, в размере 25% от зарплаты. И маму перевели на работу кочегаром, там же, в Горводе.

И ещё, – при нашей нищете, т.к. жили мы вдвоём на одну нищенскую зарплату мамы, а за отца мне ничего не платили, потому что он числился, как «без вести пропавший». Таких воинов, по Закону военного времени, считали почти предателями, и ни их родителям, ни их детям пособия не выплачивали, наказывая тем самым и нас. А тут ещё, – из зарплаты стали удерживать по 25%!!! Как часто за всё, что случилось, мне доставалось от мамы, – и словом, и делом! Сейчас я понимаю все её обиды на «вся и всех», но тогда… Как же часто я плакала! И по-своему жалела маму.

Вот в то тяжелейшее для нас время, дядя Петя позвал нас к себе, чтобы легче было пережить это сложное время, и нам, и ему. Да ко всем этим бедам, добавилось ещё одно, – во время ремонта Дизеля, дядя Петя проколол проволокой большой палец (у основания). Попала грязь, началось нагноение. Потребовалась операция, потом – ещё, и ещё, началась флегмона. Хирург предложил ампутацию большого пальца. Дядя Петя отказался наотрез! Узнала о его беде активная помощница всем страждущим – Хорунина Наталия Васильевна, она принесла дяде кусочек свиного сала. Пётр Кириллович отмачивал сало в воде, убирая соль, и уже свежим салом закладывал рану. Через неделю всё зажило.

Осень 1942-го была у нас голодная, и холодная, и одиноко печальная. Но, как всегда, время шло своим чередом, быстро, несмотря на все обстоятельства. Училась я посредственно, у меня не было учебников и тетрадей. Да, в общем, – ничего не было, как требуется для нормальной учёбы. Большую часть светового дня я проводила в школе, потому что дома было пусто, холодно и одиноко.

Приближался Новый 1943 год. В школе готовились к ёлке, готовили концерт и для госпиталя. На школьной ёлке я читала стихи «Щука-12». Не помню автора. Стихи о быстроходном боевом корабле – подводной лодке «Щ-12». Стихи были не по теме: зима, Снегурочка, дед Мороз. Но время было военное, и поэтому тема войны была главной! Был ли подарок, и какой – не помню, а вот право побывать на городской ёлке во Дворце Пионеров я заслужила. В один из первых дней января 1943 года несколько человек из нашего класса (актив) поехали во Дворец. Я там была впервые. И меня поразила красота и величественность здания, и внутреннее убранство! А ещё, – после Новогоднего представления нас пригласили на праздничный полдник. Нас угостили стаканом киселя, кексом из соевых жмыхов (шротов), и по шоколадной конфете, типа довоенной «Авроры». По тем временам, – это было прекрасно! И помнится это всю жизнь!

В Горводе мне подарили шахматы. Всем детям, которые пришли на ёлку, дали по стакану киселя из концентрата и по кексу из соевых жмыхов (шротов). Играть в шахматы я не умела. Да и не с кем было играть! Но мне очень нравились сами точёные из дерева и покрытые лаком фигурки, и я часто доставала их из специально для фигурок сделанного ящичка, перебирала их, гладила пальцем, любовалась ими, а затем убирала их на место, в комод. После зимних каникул, все ребята нашего класса решили собрать, кто что может и отправить подарки бойцам на фронт и раненным в госпиталь. У меня нечего было дать. И я отдала шахматы.

За время каникул мы с мамой перебрались жить в дяди Петину квартиру. В школу мне пришлось ходить далеко: от дома №43 на улице Слуцкой до школы № 157.

А вот маме и дяде до работы – «рукой подать»! Жить втроем стало легче, теплее и уютнее. Проблема была в том, что было тесновато, спальных мест было мало, поэтому взрослые спали на кровати, а для меня дядя соорудил над кроватью специальную полку, полати. Комната была маленькая, а вещей было много. И самая главная ВЕЩЬ была – печь «буржуйка», выложенная изразцами, на высоких ножках.

Труба была выведена в дымоход обычной печки, и частенько дымила. «Буржуйка» была высокая, метра 1,5-1,7. Наверху её хранили лучину на растопку. Когда мы ночевали все вместе, мама и я слышали, как здорово трещит лучина, словно кто-то ломает её. А дядя никогда не слышал треска. Зато позднее, когда зимой Пётр Кириллович был дома один, в один из дней он открыл дверцу буфета, – с верхней полки, с необъяснимой силой вылетел и в дребезги разбился бокал. Дяде стало жутковато, как-то не по себе. Дело в том, что бокалов было куплено 2 штуки, и при покупке было решено, что из этих бокалов дядя и тётя Мария выпьют, когда закончится война и вернутся дети – в День Победы! Разбившийся бокал принадлежал тёте Марии. Когда Пётр Кириллович понёс тёте передачу, у него её не приняли, сказали, что Мария Михайловна Лиленко умерла. Было это примерно 23 февраля 1943 года.

В этот день мы все трое оказались дома, что само по себе было удивительно: в то время такое совпадение было очень редко! Дядя Петя предложил помянуть Марию. Он достал рюмки, открыл и налил водку, вскрыл баночку консервов, из не принятой передачи, и мы выпили на помин души тёти Маруси. Сейчас я удивляюсь, – как это взрослые так смело налили водку мне – истощённой, голодной девочке? Опьянение было полное и наступило почти сразу! У меня изменилось восприятие звуков, голоса мамы и дяди звучали непривычно далеко и как бы извне…

Я захотела отрезать кусочек хлеба, нож сорвался, и я отрезала всю макушку большого пальца на левой руке. До сих пор на моём пальце «горькая» память того печального дня.

Забыла написать о том, что ещё весной 1942 года, маме и дяде Пете с тётей Марией в Горводе выдали семена для посева овощей на выделенных участках, на территории бывшего асфальтового завода, на Орловской улице, вдоль берега Невы. Огородные дела тогда у нас не получились, потому, что сначала умерла бабушка, потом Ниночка, потом – я попала в больницу. А когда я вернулась из больницы, был уже конец огородного сезона! Семена остались на весну 1943 года.

12 января 1943 года, с утра раздался грохот боя по всему периметру города. Выйдя на улицу, мы увидели на ещё тёмном небе сполохи огней. Было понятно, что на фронте идет непрестанный бой! Грохот продолжался несколько дней! И вот, –18 января 1943года канонада затихла. Было прорвано кольцо блокады!!!

Люди плакали от радости и говорили: «Ну, теперь мы выживем! Слава Богу!».

После прорыва блокады нам увеличили нормы выдачи продуктов, и стали выдавать мыло, специи и другие товары по дополнительным талонам. Уже с середины апреля 1942 года в городе ходили трамваи. Стало легче жить. Хоть артобстрелы и авианалёты продолжались, но мы уже свыклись с жизнью фронтового города, и свободно бегали от школы до дома, даже когда снаряды свистели над головой. По звуку взрыва мы знали, куда падают снаряды, и как таблицу умножения, выучили: если слышишь свист снаряда, значит это не твой снаряд!

Однажды, во время артобстрела, я вырвалась из рук дежурных, которые не выпускали никого из школы, и помчалась домой, к дяде Пете. Пробегая по Ставропольской улице, уже за домом №1/18, я услышала какое-то шипение в воздухе, и тут же горячая волна прижала меня к стене дома. Больше я ничего не видела и не слышала, только там где была я минуту назад, я увидела лежащий на панели, блестящий множеством граней рваного металла, осколок снаряда. Конечно, я попыталась его поднять, но не удержала его, – он был очень горячий! И всё-таки, я взяла его и принесла домой. После этого случая, я не могла говорить дня три, и потом некоторое время заикалась, а когда волновалась, не чисто выговаривала буквы «л» и «р».

От чего это было, объяснить не могу, потому что взрыва я не слышала, меня не ранило, даже не «уронило», – только «волна» и осколок. Постепенно заикание прошло без лечения. Но больше я никогда не убегала из убежищ во время налётов или обстрелов.

В январе 1943 года по приказу И.В.Сталина была проведена реформа в Армии: вернули погоны и некоторые названия чинов (офицеров) и солдат не называли «красноармеец», изменили форму. Реформа была проведена и в школе: ввели раздельное обучение мальчиков и девочек, ввели форму, которую не все могли приобрести. Поэтому с октября нас из школы № 157 перевели в женскую школу № 154 (здание современного Английского Консульства в Смольнинском саду). Но 1942 –1943 учебный год мы доучились в школе №157, откуда были направлены на летние каникулы, работать в совхоз на Правом берегу Невы, туда, где сейчас расположен Невский Лесопарк; где и проработали с 1-го июня до 1-го октября 1943г. Занятия начались с 15-го октября.

Про подарки на фронт я уже писала, а вот о наших концертах в госпитале, на Советском пр., дом 63, куда нас приглашали не раз по праздникам и по дням, когда уезжали на фронт поправившиеся бойцы, – написать тоже надо. Для лежачих раненных мы выступали в палатах. Когда я впервые вошла в палату, я не могла читать стихи, перехватило горло, к глазам подступили слёзы… Но мне дали возможность возможность собраться, и я прочла, только голос предательски дрожал. А взрослые дяденьки плакали, и это было так тяжело видеть! Легче проходили выступления в большом концертном зале, – для выздоравливающих бойцов. Позже я привыкла и вела себя спокойно, хотя в каждом раненном невольно искала папу.

Моё участие в школьной самодеятельности было замечено завучем, и меня от нашей школы направили на районную олимпиаду, которая проходила в школе №155, где позднее был открыт ДПШ Смольнинского района. На выступление меня собирали всем классом, потому что у меня не было приличной одежды и обуви, тем более – чулок! Кто-то принёс даже атласную голубую ленту для моих малоухоженных волос. Кто-то дал кофточку. Юбочка у меня была своя. И только для выхода на сцену, кто-то из девочек принесли туфельки. А вот с чулками – просто беда! Не было чулок. И тогда наша замечательная классная руководительница, Орлова Зиновия Алексеевна, учительница русского языка и литературы (бывшая Смолянка, очень добрый и интересный человек) пришла на выручку и принесла мне свои чулки, тем самым, поставив точку в моих сборах.

Читала я стихи Саши Чёрного «Мишка» и стихи Ады Левиной, посвящённые её брату лётчику. И хоть имя автора «Мишки» было среди запрещённых, но на Городскую Олимпиаду прошло именно оно. На Олимпиаде, которая проводилась во Дворце Пионеров, я вышла в число победителей, т.е. заняла 1-ое место, так что усилия нашего класса не пропали даром.

Ещё о Зиновии Алексеевне. Это была удивительная женщина! Она учила нас не только грамоте, но и «азам» хорошего тона: культуре поведения, чистоплотности, учила грамотно излагать свои мысли на бумаге и без неё. Учила видеть и ценить красоту во всём! Видеть небо и морозные узоры. Замечать блеск и красоту снежинок, любить природу и беречь её. Всегда говорила о том, что даже самый скверный человек имеет что-то святое в душе. А главное, она учила быть добрыми, умению дружить и помогать всем, кому возможно и чем возможно помочь; быть подтянутыми, ответственными и аккуратными во всём! Она учила нас всему, чему мы должны были быть наученными дома, в семье. Я до сих пор уверенна, что все, что я знаю, чем владею, что могу – всё от неё! А мыслить нас она учила так, – приходила на урок и говорила: «Дети, всё уберите в парту. Оставьте чистый лист бумаги и ручки. Пишем сочинение на тему «Тик-так». И мы писали – каждый своё, свой рассказ. И это помогло нам научиться правильно мыслить и правильно излагать свои мысли, научила думать, придумывать, творить!

Она говорила нам о том, что красоту девочки подчёркивает: чистота, опрятность, вежливость, образованность. Можно быть одетой и в залатанной одежде, но чистой и хорошо отглаженной. Девочка должна быть аккуратной и причёсанной, не забывая помыть шею, уши, руки и почистить зубы и обувь. Всегда приводила примеры из классической литературы. И ещё, она много раз повторяла, что грубость и гадкие слова – это отвратительно! Лучше не ссориться ни с кем и никогда. Но если случилось так, что просто необходимо ответить на оскорбивший тебя выпад, можно обидчику сказать обычными словами: «Ах ты, манная каша, размазня!» или «Ах ты, просто старая метёлка!», или ещё что-то в этом роде. После этого совета мы долго «упражнялись» в этом с большим удовольствием! К сожалению, дома я слышала другие слова! Но, помня совет Зиновии Алексеевны, всю жизнь стараюсь не употреблять матерных слов.

Время было трудное для всех. Плохое, не полноценное и ограниченное, не достаточное питание, плохая одежда и обувь, постоянное нервное напряжение и чувство одиночества, никому ненужности и уверенности, что тебя никто не любит, – всё это привело к тому, что я серьёзно заболела: бронхит, лимфаденит, правосторонний плеврит и сердечно-сосудистая дистония, плюс – цинга и дистрофия. Меня в последней декаде января 1943-го положили в туберкулёзную больницу им. Воскова и пролежала я там до конца февраля. В одной огромной палате лежали «предтуберкулёзные больные» и ребята с открытой формой ТБЦ. Кормили скудно, а из дома передач не было, потому что маме нечего было принести. Во время тревог и артобстрелов, даже среди ночи, нас выводили в убежище. В палате было очень холодно, и мы все кутались с головой, чтобы согреться своим дыханием. Нас уговаривали не делать этого, т.к. нам нужен свежий и чистый воздух, но холод, голод и почти круглосуточная темнота, заставляли нас «нырять с головкой» под тощее одеяло. Когда мама подошла под окно помахать мне рукой, так как посещения больных были запрещены, я бросила в форточку записку, в которой написала, что если она не хочет, чтобы у меня болезнь перешла в открытую форму ТБЦ, то пусть она заберёт меня из больницы под расписку, т.к. я боюсь заразиться.

Мама забрала меня оттуда. Только прежде чем отпустить меня, нас с мамой повели в кабинет к главному врачу, где мне были задан вопрос, почему я хочу уйти домой? И я сказала о том, что в палате лежат тяжело больные, с кровохарканьем и такие, как я. При мне в нашей палате умерли шесть человек. Потом меня выставили за дверь, и взрослые говорили на повышенных тонах, а о чём? Я не знаю. Но домой я ушла с мамой. Меня поставили на учёт в тубдиспансере №7, где я состояла на учёте более 10-ти лет (с февраля 1943-го по декабрь 1954-го года). Меня сняли с учёта только после рождения сына.

Приближался март 1943года. Морозно-снежная погода была совсем не весенняя. Просто воздух стал другим, явно пахло весной! Мы всем классом решили сделать нашей Зиновии Алексеевне подарок, а другим учителям женщинам подарить открытки к 8 марта. Снова стали собирать, кто и что может. У меня было, кажется, 1рубль 40копеек и 4 моточка мулине, разного цвета. В общем, собрали деньги и купили глиняное блюдо, на которое сложили все мелочи, принесённые ребятами.

Вручали торжественно перед уроком, выстроились перед классной доской и, не помню, какие слова мы говорили, но было что-то похожее на лит. монтаж.

Зиновия Алексеевна была очень смущена нашей затеей, но подарок приняла, сказав, что очень приятно получить подарок от учеников, только больше не надо этого делать, потому что лучший подарок учителю – успехи его учеников.

Всю зиму 1942-43 года и до октября 1943-го мы жили у дяди Пети, и домой приходили редко. В одно из посещений я узнала, что в комнатах Рябининых поселились Анна Ивановна и её муж – инвалид, сапожник дядя Гриша. Оба супруга были в солидном возрасте и оба работали дворниками в деревянном доме, стоявшем до сноса, на Площади Пролетарской Диктатуры. Они так захламили квартиру, просто ужас! Вели себя, как оккупанты – шумно, агрессивно, нагло и готовы были захватить всю квартиру! А в комнату Пашиных вселили двух женщин из разбомблённого дома на Таврической улице. Мама предупредила новых жильцов о том, что хозяева этих комнат живы, а мужья их на фронте, воюют. Как только вернутся, из эвакуации и с фронта, прошлые жильцы, комнаты надо будет освободить. В последствии так и получилось. А тогда приходилось ладить и с теми, и с другими.

Время летело быстро. После прорыва блокады нам увеличили нормы выдачи продуктов и стали изредка выдавать талоны на промышленные товары. Жизнь города стала уже не такой отчаянно-невыносимой. Уже звенел трамвай, работали театр и кинотеатры, в тёмное время горел электросвет, а к грохоту взрывов мы уже привыкли. Мы начали готовиться к сдаче экзаменов за 4-ый класс, так как этот класс считался выпускным из начальной школы в среднюю. Пришёл светлый и солнечный май, раздолье для «Люфтваффе». Воздушные тревоги и бомбардировки возобновились с новой силой! И «небесная карусель», в разрывах зенитных снарядов, частенько кружилась над головой, это наши истребители «Яки» гоняли немецкие бомбардировщики.

К сожалению, бывало, что и наши самолёты были сбиты. Такой эпизод и мне пришлось увидеть. В один из очень светлых дней, прямо над нашим маленьким двориком мы увидели «воздушную карусель». Вдруг один «ЯК» резко пошёл вниз, за ним потянулся чёрный шлейф, и очень быстро мы услышали звук упавшего самолёта. Он упал, врезавшись в угол здания Института иностранных языков. Мы побежали туда, но нас, конечно, не подпустили милиционеры. Знаю, что лётчик погиб.

Однажды мама пришла после работы очень расстроенная. Она выкупила свою норму хлеба и несла её домой (около 600грамм). На нашей лестнице стоял молоденький немецкий солдатик. Видимо, это был военнопленный из числа тех, которых привозили на разбор разбомблённых домов. Он смотрел на хлеб такими голодными глазами, что мама не выдержала и разломила свой паёк пополам и протянула его врагу. А тот не зная русского, всё повторял: «Бите, Фрау! Бите!». У мамы всегда был остренький язычок, и она, конечно, ответила по-своему, увы, совсем не дипломатично: «Битый ты, битый, а я вот тебе хлеба даю, мать-перемать! Такую твою растакую!». Мама не сдала его в милицию. А может быть зря, кто его знает, что он делал возле Горвода, ведь это стратегический объект, откуда вода идёт на весь город!..

Занятия в школе закончились, как всегда, 17 мая. Первый экзамен должен был быть 20 мая. Все мои одноклассники пришли на свой первый в жизни экзамен, как на праздник, чуть раньше назначенного времени, все были возбуждены и явно нервничали. Но вот прозвенел звонок. Мы вошли в класс и сели за парты, входит Завуч и объявляет, что Правительство приняло решение – экзамены отменить, так как учащиеся ослаблены трудными условиями жизни в дни блокады. Что тут началось!

Все вскочили с мест, закричали «Ура! Ура!» и ураганом понеслись вниз по лестнице на улицу. Люди смотрели на нас, не понимая, что происходит? А это просто выражение искренней радости, что мы уже перешли в 5-ый класс, т.е. на вторую ступень образования, без экзаменов! А дальше было трудовое лето. Работа в совхозе «Рабочий», в бывшем Невском лесопарке, на берегу Невы, там, где стоит бывшая дача Зиновьева.

1-го июня 1943 года нас отправили из школы в совхоз. Добирались мы долго и трудно. Сначала мы все на трамвае поехали по проспекту Обуховской Обороны до завода им. Ленина. Дальше – пешком, до моста им. Володарского. Погода была солнечная, шли по набережной Невы, в тени деревьев. Всё равно было жарко и хотелось пить. Все мы после голодной, холодной зимы были ослабленные и очень быстро устали, особенно, маленький мальчуган первоклассник Вова Бахметьев, почему-то взятый с нами. Директор школы, одетый в гимнастёрку и хромовые сапоги, возглавлял нашу колонну и выглядел просто настоящим боевым командиром. Он подбадривал нас, говоря: что остаётся пройти немного, что надо быть терпеливыми и сильными. Он брал на руки малыша и нёс его какое-то время, хотя и сам то едва держался на ногах. И мы всё шли и шли, надеясь, что скоро дойдём. Только, дойдя до моста, мы узнали, что через мост нас не пропустят, что нам надо пройти ещё какое-то расстояние до понтонного моста! Все приуныли, но делать нечего, пошли дальше.

Понтонный мост – это зрелище! Это баржи, которые стоят бок о бок друг с другом, а на них положен деревянный настил, соединяющий эти «плавсредства», подобие мостков, по которым шла военная техника и лошади, военные и мы. На мост нас пропустили не сразу, а поголовно пересчитали и проверили документы, после чего подняли шлагбаум. И мы двинулись на другой берег Невы.

На правом берегу Невы была Ново-саратовская немецкая колония и, то ли 5-я, то ли 8-я, электростанция (кажется, всё-таки 5-я ГЭС). Колония стояла без жителей, их эвакуировали куда-то. На высоком берегу стояли аккуратные домики с палисадниками. Только видеть это было странно – словно на картинке; но, главное, мы шли, а вокруг ни души! Шли мы по пыльной просёлочной дороге, мимо ГЭС, огородов, домиков, шли несколько километров, пока не остановились у очередного шлагбаума на КПП. Опять нас пересчитывали, проверяли документы, и только потом пропустили за шлагбаум, чтобы вновь нам шагать по той же дороге вперёд.

От КПП до нашего дома было 2–2,5км. Совершенно измученные и голодные мы добрались до места назначения. Нас ждали, поэтому быстро расселили по комнатам большого, деревянного дома. Показали, где все «удобства» во дворе, и только после этого, наконец-то, пригласили в столовую! После еды, нам рассказали о распорядке, установленном в лагере, находящемся вблизи фронта, после чего отправили спать. А утром, после скудного завтрака, мы пошли на работу в поле.

Помню, в первый день мы сажали рассаду капусты. Норма на полный рабочий день была, примерно, 100 погонных метров. Это, казалось, бесконечная грядка. Очень тяжело, особенно подносить воду, которую надо было вливать в каждую лунку. Устали мы так, что еле добрались до постелей. С начала сезона, у нас не было сил ни на что другое, кроме работы. А потом привыкли, и даже перевыполняли норму. А вечером, на линейке, подводились итоги рабочего дня, и те, кто перевыполнил норму, получал «ПРЕМИЮ» – стакан настоящего коровьего молока!

Дача Зиновьева – дом, где мы жили, стоял на холме, за домом – дорога, ведущая на поля. Справа, довольно близко, был лес, куда нам запрещали ходить. Внизу, под берегом, протекала Нева, а в тени берега маскировались 2 боевых корабля: «Опытный» и «Зея». Моряки исправно несли свою службу на кораблях, а «мастеровой» моряк, видимо недавно из госпиталя, т.к. сильно прихрамывал, жил в нашем доме, на втором этаже, где занимался починкой башмаков, бушлатов и прочей одежды.

Мы дружили с моряками. И часто устраивали для них свои детские концерты, в свободное от работы время, пели песни о море и о моряках. А однажды, под утро, мы проснулись от ужасного грохота: дом содрогался, как от землетрясения, рамы висели на одной петле и без стёкол, шла ожесточённая пальба из всех стволов, имеющихся на обоих кораблях! И немцы отвечали дальнобойными снарядами. Где-то гудели самолёты… Мы все вскочили и, не зная, куда укрыться и что делать, стали лихорадочно натягивать на себя весь свой скудный гардероб, собираясь бежать в город. Хорошо, что нас остановили воспитатели и тот моряк- инвалид, спасибо им, они спасли нас от верной гибели! Ведь если бы мы побежали по той дороге, по которой пришли из города в лагерь, то были бы все расстреляны, потому что немцы бомбили именно этот участок дороги, 5-ую ГЭС и понтонный мост! А это понятно, для нас была бы верная гибель. Но Господь уберёг нас!

В дальнейшем по этой дороге нас не пускали, для нас 1 раз в 10 дней присылали «речной трамвайчик», на котором мы ездили (правильно – плавали) в город, домой, помыться – постираться. Отпускали на сутки, а потом, таким же путём – обратно. Мама к этому дню подгадывала свои свободные сутки, чтобы вместе помыться в бане и привести в порядок одежду. Катер довозил нас до пристани у Смольного проспекта, – рядом с Большеохтинским мостом (сейчас этой пристани уже нет), – а через сутки там же забирал нас обратно. Однажды при посадке в «трамвайчик», проходя по сходням, сорвалась и упала в воду наша одноклассница Ирина Князева. Мы все очень испугались, закричали, потому что глубина была большая, и катер буквально «плясал» на волне. Было очень страшно, что катер мог придавить Иру к сваям. На наш крик прибежал матросик, бросил спасательный круг, потом как-то вытащил Ирочку и багром выловил её вещи. Ира осталась в городе, а нас повезли в совхоз «Рабочий». Больше Ира в лагере не появилась, старшая сестра её не отпустила.

На полях нам приходилось работать довольно долго. Погода бывала очень разная: были дожди, было и солнце, а одежды особенной не было, поэтому и мокли, и сохли на ходу. И грязными ходить приходилось тоже. По распорядку, установленному с первого дня, комнаты и территорию вокруг дачи, мы убирали сами, по очереди. Дежурный по комнате обязан был подмести мокрым веником все полы, вытереть везде пыль, расставить аккуратно обувь и принести ведро воды из речки. И всё это надо было успеть сделать до ухода на работу, т.к. нам не разрешали ходить в одиночку, и ещё надо было своё дежурство сдать старшей пионервожатой до работы.

Это случилось в конце августа. Я была дневальной. Я всё убрала, но отряд уже ушёл на уборку турнепса, а мне надо было ещё принести ведро воды. Я побежала на речку, это был искусственно вырытый ручей, который вытекал из Невы, по дуге проходил по территории дачи и вновь впадал в Неву. Видимо, у старых хозяев дачи там была купальня. Чтобы добраться до воды, были сделаны 2 ступеньки из белого мрамора. Обычно речушка была мелкой и спокойной. А в этот день почему-то вода прибыла и залила ступеньки, и взять воду было трудно. Я спустилась на ступеньку, а она такая скользкая! Наклонилась, зачерпнула воду, а вытащить не могу! Ведро слишком тяжёлое! И я упала в воду вместе с ведром! Выпустить ведро из рук не могу, – ведро казённое, – и выбраться не могу. Барахтаюсь в холодной воде молча, знаю, что все ушли, звать некого… Вдруг слышу: «Эй, сестрёнка! Ты что там пузыри пускаешь?». Я кричу ему: «Дяденька, вытащи меня, пожалуйста!». Он мне: «Так ты брось ведро!», а я в ответ: «Не могу, оно казённое, да и вода нужна!». Дяденька, – это матрос, который жил выше нас. Вытащил он и меня, и ведро. Воду сам принёс и посоветовал: «А ты, сестрёнка, быстро переоденься в сухое, быстро! И на работу, – бегом марш!». Так вот мы, дистрофики, «купались в бархатный сезон». Я переоделась в сухое бельё и помчалась в поле, догонять отряд.

Работая в поле, мы часто наблюдали за жизнью небольшой погранзаставы. Не знаю, сколько было там солдат на КПП, но служба их протекала на наших глазах. Фронт проходил в нескольких километрах от нашего лагеря, и военные часто поднимали аэростат с наблюдателем. Однажды, прилетел фашистский самолёт-разведчик и стал обстреливать из пулемёта нас и рабочую бригаду совхоза. Мы легли между грядок, – ни живы, ни мертвы, а он всё кружил и стрелял! И пуля попала в аэростат, – он вспыхнул, как спичка. Корзина с наблюдателем камнем упала на землю. Что стало с бойцом, нам не известно, возможно он погиб… А нам было очень страшно и очень жаль неизвестного нам человека. Хорошо, что все наши ребята остались живы и не ранены.

А вообще, как правило, «фрицы» летали к нам почти каждый день, и «работали» они «по часам»: после обеда и до полдника, в те дни, когда была лётная погода.

Убирать урожай намного интереснее, чем сажать рассаду, окучивать, поливать, а потом, – пропалывать, – вот где ужас! Пололи мы и цапками, и руками: руки в «цыпках», ногти в «трауре», пальцы в заусенцах, – настоящие рабоче-крестьянские руки! Уставали мы ужасно. После работы умывались на улице, пользуясь рукомойником, холодной водой. Все другие «удобства» во дворе, рядом. Ну, про баню я уже писала. Вот и вся наша гигиена.

Новый учебный 1943-44 год начался с 1 октября 1943г. 1-го января 1943года вышел Указ Правительства СССР о раздельном обучении мальчиков и девочек, поэтому мальчишек оставили в нашей школе №157, а нас перевели в школу №154, которая размещалась в помещении Детского Дома №80 (для одарённых детей); сейчас там находится английское посольство. Прежде, чем попрощаться со школой №157, нас пригласили в школу и выдали нам нашу зарплату (!), за лето 1943года, выращенными нами овощами: довольно большой кочан капусты, турнепс, сколько-то свёклы и моркови. Я за «получкой» пошла одна, вместо мешка взяла наматрасник. Когда всё сложили в мешок, я поняла, что мне такой груз не поднять. Пришлось тащить волоком по асфальту. Тащила я, гордая своей «зарплатой» и представляла, как удивится и обрадуется мама! Но получилось всё не так. Вместо похвалы, я получила «разгон» за то, что разорвала мешок от трения об асфальт.

С 1-го октября 1943года начались занятия в новой, для нас – девочек, Полной женской школе №154 Смольнинского района г. Ленинграда. Пришли мы в 5-ый класс, и начались занятия с новыми учителями: как-то отчуждённо, холодно, казённо. Учебников не хватало, тетради, – тот же лимит… Словом, в первые недели учебного года, я очень скучала о прежней школе и об учителях прошлого года. Позднее это сгладилось, и я попривыкла к новым условиям. Но училась – не блеск! Правда, двоек не было, но и пятёрки блестели не часто. С нового учебного года была введена форма: тёмное платье, чёрный и белый передники. Но, так как шла война и была ещё блокада, а промтовары выдавались по талонам и очень ограниченно, у нас просто не было такой формы. Да и в продаже формы не было! Поэтому мы продолжали учиться, – кто, во что мог быть одетым, в том и приходил на занятия.

Впервые у нас появилось изучение французского языка. Нам было уже по 13 лет, а некоторым девочкам: 15-16 лет. Это из тех, кто из-за войны пропустили 2-3 года учёбы.

Однажды, вернувшись из школы, я была удивлена увиденным богатством, – на полу лежало килограммов 10-12 чудесной, чистенькой, тонко-розовой картошечки! Это мама, со знакомыми, съездила куда-то на совхозные поля, на перекопку картофельного поля, буквально, рискуя жизнью, так как немцы стреляли по всему, что движется на полях!.. Кроме того, её просто могли арестовать, как расхитителя народного имущества. К счастью, всё обошлось благополучно, и картошечка была чудо! Мы использовали её очень экономно, только на суп.

Да, с сентября мы жили уже дома, на Тверской, а дядя Петя остался у себя, один; надеялся, что закончится война, и он увидится с сыновьями, но не так всё получилось. После дистрофии дядя очень располнел, может быть, у него было повышенное давление, он плохо себя чувствовал. Печи тогда топили каменным углём или брикетами торфа, или очередной мебелью. И вот, когда 16 октября дядя был один дома, он сильно натопил печь каменным углём. Видимо, рано закрыл вьюшку, смертельно угорел, и погиб! Когда мама постучала к нему в окно, он не отозвался. Она долго пыталась достучаться, потом обошла дом с другой стороны и посмотрела в окно кухни, там увидела ноги дяди, – он лежал на полу в коридоре.

К сожалению, пока она собрала людей и милицию, – только тогда можно, по закону, вскрыть квартиру, – и когда они все вошли в помещение, дядя был уже мёртв и остыл… Никто и ни чем уже не мог ему помочь. Для мамы это было большим ударом и утратой крепкого мужского плеча.

Большую и неоценимую помощь, в это горестное время, нам оказала Наталья Васильевна Хорунина (позже – Иванова), ставшая в последствии моей Крёстной. Она организовала всё для относительно нормальных похорон, – лучшего машиниста-дизелиста, специалиста и безотказного работника Горвода, – Петра Кирилловича Лиленко за счёт предприятия. В столярной мастерской для него сделали «домовину», отпели в Церкви на Большеохтенским кладбище и там захоронили. Провожали его все, кто был свободен от работы в этот день, и даже организовали небольшие поминки. И всё это, – стараниями Наталии Васильевны! У нас с мамой ничего не было. И мы ничего подобного сделать без Наталии Васильевны просто не смогли бы. Поклон ей земной за такую помощь и в такое трудное время! Это она потребовала: в завкоме какую-то сумму денег, в бухгалтерии остаток зарплаты дяди, и ещё в столовой, – выдать продукты за не использованные карточки на рациональном питании. Вот так всё и получилось, что мы смогли проводить дядю Петю в последний путь по-христиански. Ещё раз, – поклон земной этой замечательной женщине, которая отозвалась на наше горе. И многим людям моя Крёстная помогала бескорыстно, по велению души и доброго сердца. Царствия ей Небесного!

Прошло много лет с тех тяжёлых дней, но даже сейчас, когда я вспоминаю об этом событии, я испытываю какую-то жуть… А тогда я очень-очень боялась!

Мама сказала мне о случившемся без подготовки, и я очень испугалась! Мама говорила мне позже, что я сильно кричала, хоть я этого не помню. И в церкви, и у могилы меня все подталкивали, чтобы я подошла ко гробу, чтобы дотронулась до ног дяди, для того, чтобы не боялась попрощаться, – я не смогла преодолеть себя!

И ещё долго-долго боялась Духа дяди.

Пришлось несколько раз заходить в его квартиру, чтобы помочь маме собрать всё его добро и перенести к нам, т.к. требовали освободить жилплощадь для пострадавших от бомбёжек и нуждающихся в жилье, обещая, в случае возвращения детей после войны, предоставить им квартиру. А в тот момент, пришлось по Акту принять на хранение всю одежду, постели, посуду, обувь. Всё это перенесли в нашу 14-ти метровую комнату. Мебель мы забрать не могли, некуда было поставить. Только один, очень дорогой, резной, дубовый буфет перевезли и поставили в коридоре, на место старого сундука, а буфет заполнили частью вещей, кухонной посудой и прочей утварью. Остальную мебель оставили въехавшим жильцам, по договорённости, что если приедут дети, то мебель будет изъята в их пользу и будет передана наследникам.

Когда кончилась война и приехали наследники с бабушкой Пашей, мама всё-всё передала бабушке и племянникам, – Виктору и Юрию, – по Акту. Вещи приняли и перевезли к племяннице тёти Маруси, – Чепчиковой. Но там не стали задумываться о судьбе сирот и всё пустили в оборот! По этому, Виктору и Юрию мало что досталось от родителей, «добрые» родственники всё обобрали, прости их Боже!

Как я уже писала ранее, училась я в школе №154, в помещении, где сейчас Английское Посольство, рядом со Смольным Собором. Не смотря на то, что шла война и продолжалась блокада (18 января 1943 года блокада была прорвана, но немцы стояли у стен города, продолжались артобстрелы и бомбёжки, гибли люди и разрушались дома), наша школьная жизнь шла своим чередом. Кроме школьной программы, были организованы кружки самодеятельности: художественного слова, хореографии, хор и другие. Я активно участвовала в первых двух, мечтая стать актрисой. К ежегодному Празднику 7-ое Ноября мы готовили праздничный концерт: для госпиталя, для школы и для олимпиады; концерт в школе был назначен на 6 ноября.

После уроков я побежала домой переодеться, – для хореографического этюда была сшита из старой простыни пышная, белая юбочка. Из комнаты соседей я услышала звуки радио, которое сообщило добрую весть, – наши войска освободили город Киев! Я заторопилась в школу, очень хотелось скорее сообщить всем сразу! Бежала я быстро, но ноги плохо слушались, сердце, казалось, выскочит из груди! Перебегая через Лафонскую улицу, зацепилась ногой за трамвайный рельс и, со всего размаха, коленом об рельс! Очень сильно разбила правое колено, но обиднее всего, что на месте ушиба, здорово разорвала рейтузы, а заменить их не чем! Так что праздник получился со слезами на глазах.

Сразу после праздника мне пришлось много выступать в концертах: и в госпитале, и в школах нашего района, и даже в детском садике комбината им Кирова, который открыли вновь. В нашем Смольнинском районе был проведён Смотр художественной самодеятельности. Я читала стихи не известного поэта о сторожевом катере «Щ-12», – «Наша Щука – всем наука, смелая, зубастая!», и танцевала «Берёзку», танец девочек на русские мотивы, в постановке нашего хореографа (увы, не помню имени и отчества этого преподавателя). Со стихами я вышла в число победителей, и меня стали готовить на Городскую Олимпиаду.

В конце ноября ко мне подошла не знакомая учительница и спросила: не хочу ли я заниматься в Студии художественного слова при ДПШ Смольнинского района, в школе №155, на 7-ой Советской улице? Я согласилась и стала заниматься там, и посещала Студию до весны 1946г. Руководила Студией, Турцевич Ольга Анатольевна, в прошлом актриса Петрозаводского театра драмы. Она привила мне любовь к поэзии, научила держаться и двигаться на сцене, научила чистой дикции и умению донести до зрителя глубинный смысл стиха, и каждый звук до каждого зрителя, даже если произносить текст шёпотом! Она давала мне очень красивые стихи Батюшкова, поэтов «Серебряного века», неизвестных нам поэтов: стихи «Орёл в неволе», или такое, как я его условно называю, – «Сретенье». Мне стихи нравились, и я читала их с упоением!

Я очень благодарна судьбе и Ольге Анатольевне за её науку, в результате чего, я до сих пор люблю поэзию. Ольга Анатольевна заботилась обо мне. Она пророчила мне большое будущее на эстраде и в театре, считая, что у меня есть задатки, дар Божий, талант. Но, увы, у нас с мамой не было материальной базы, и после окончания 7-го класса, мне пришлось уйти из школы, и поступить в библиотечный техникум, где я сумела познакомиться Западно-Европейской литературой и поэзией.

В день моего 18-тилетия, мне мама объявила: «С этого ветошка′, каждый со своего мешка!», это означало, что, начиная с 5-го августа, я стала самостоятельной и обязана обеспечивать себя полностью сама. Пришлось пойти работать на комбинат им. Кирова, где я работала до выхода на пенсию. В 1948г я поступила на заочночное отделение в Московском текстильном техникуме, на 3-ий курс, и в 1951-ом году отлично окончила его. Так наши с Ольгой Анатольевной мечты «разбились о быт». Но всё это происходило уже после войны, просто я «забежала» вперёд.

А в дни войны, в блокадную пору, когда я приходила в гости к Ольге Анатольевне и её маме Евдокии Леопольдовне, Ольга Анатольевна садилась к пианино, и мы начинали петь русские песни. Эти добрые женщины считали, что когда я повзрослею, я смогу петь, и не плохо. Но, и петь мне пришлось очень мало, увы! Общение с ними было тёплым и приятным. Кроме всего, мне давали читать книги Лидии Чарской и переводные книги скандинавских писателей. Читала я их «запоем». Отсюда моя грамотность и правильный «язык». Я очень благодарна этим замечательным женщинам за те дни и вечера, и за то добро и тепло душевное, которое они мне дали. Мне очень повезло, что на моём жизненном пути мне встретились: в детском садике, – воспитательница Вера Павловна; потом в школе, – Зиновия Алексеевна; и вот ещё, – Ольга Анатольевна! Это три ключевые фигуры в деле становления моей личности – воспитания и образования. Поклон им земной и Вечная память! Благодарю Тебя Господи за встречу с ними.

Учение в 1943-44году для меня было трудным, – не было учебников и тетрадей, приходилось переписывать задания, целыми параграфами! По всем предметам были разные учителя: незнакомые, холодные, требовательные… А тут ещё, – заикание, особенно при волнении! Как бы хорошо я не подготовилась, из-за заикания создавалось впечатление, что к уроку я не готова. А мы, полуголодные и озябшие: мёрзли руки и ноги, пальцы покраснели и припухли, – отсюда тройки. Это привело к расстройству нервной системы, и когда был медосмотр, школьный врач поставила диагноз: вегетососудистая дистония. Душой я оттаивала только в Студии художественного слова.

После похорон дяди Пети, мы с мамой жили дома, на Тверской, но виделись по-прежнему редко. Мама по-прежнему много работала. И ещё, в это трудное для всех время, когда было много раненных людей и очень была нужна кровь, мама стала донором и сдавала кровь в институте переливания крови несколько лет! Один раз в 40 дней она ездила в институт на сдачу крови. Там её кормили и давали продовольственный паёк, плюс сколько-то денег. Мама очень радовалась этому поощрению, потому что мы жили так бедно, что каждая копейка была, как дар Божий!.. Часто бывали такие тоскливые вечера: пусто, холодно ,темно, одиноко… Вот тогда-то, я и хваталась за книги, данные мне Ольгой Анатольевной, в ущерб занятиям по школьной программе. Но до двоек дело не доходило!

И вот 1-го декабря 1943г. нас, 6 девочек из нашего 5-а класса, вызвали к завучу школы и объявили, что мы в этот день должны быть в Актовом зале школы №155, на Греческом проспекте. Это были: я, Люба Румянцева, Люба Ренёва, Зоя Ананьева, Оля Круглова и ещё какая-то девочка, не помню кто. Ровно в три часа дня, мы были в школе№155, не зная, зачем нас вызвали. А в школе был праздник! Гремел духовой оркестр, шумели ребята и, не смотря на осадное положение, сияла огромная люстра в Актовом зале, да и вся школа была необычно освещена. Праздник был по поводу того, что многие ребята были награждены медалью «За оборону Ленинграда»! И мне тоже вручили эту медаль, – за работу в совхозе «Рабочий», в прифронтовой зоне. Все мы были рады тому. Что наш труд так оценили! После торжественной части, началось веселье: танцевали, пели, играли в подвижные игры, словом, веселились! Тогда мы не подозревали, что эта медаль так нам поможет в старости! Ведь нам, медалистам и инвалидам, выплачивают двойную пенсию!!!

Приближался Новый, 1944год. Закончилось первое полугодие, начались зимние каникулы! Нас, медалистов, пригласили на городскую ёлку, во Дворец Пионеров. Во дворце так же сияли огни, и звучала музыка. Нас привели в огромный белоколонный зал. Сначала были поздравления, потом – концерт силами ребят, занимающихся в кружках Дворца, а после концерта нас пригласили в один из залов, где были накрыты праздничные столы. Каждому из нас дали по стакану киселя, по 2 кекса из жмыха сои (шроты), и по 2 соевых батончика. После угощения, мы вернулись в танцевальный зал. Вот так весело мы встретили Новый 1944год! Все месяцы войны нас бомбили, расстреливали, морили голодом… А мы выжили: «Всем смертям назло!»

Когда человеку 13 с половиной лет, самое замечательное время – каникулы! Тем более – зимние! С ёлками и праздниками, и с ожиданием чего-то очень интересного! Правда, обстрелы и тревоги ещё продолжались, но мы уже привыкли к грохоту: если слышим, значит – живы, значит – снова мимо нас! А в эти каникулы мне пришлось здорово потрудиться: было много выступлений в школах, в госпитале на Суворовском, где-то на проспекте Обуховской Обороны, и в садике на 8-ой Советской в роли Снегурочки. Это я то, с черными глазами и бровями, с чёрными кудрями?.. Костюмов не было, изобретали сами, как умели и как могли. Мне сшили белый расклёшенный халатик и белый чепчик, обшитый ватой – сплошной «снег». Снегурочка была принята «на бис!». Кроме аплодисментов, в садике меня покормили вкусным обедом. Что было нелишне и очень кстати! Все каникулы мне некогда было скучать, поэтому они для меня показались очень короткими. Занятия начались с 10-го января. И всё было нормально, обычная школьная жизнь шла «по накатанной дорожке». Но уже через неделю Ленинград стал просыпаться, жить и ложиться спать под звуки ровной, беспрестанной канонады.

Сначала мы терялись в догадках, задавая вопрос: что это за беспрестанный гул?

Потом, особенно в тёмное время суток, было видно зарево вспышек и слышно: идёт бой, жестокий, упорный и долгий, – это заговорил фронт по всей границе города.

По радио, к концу недели стали называть освобождённые от немцев населённые пункты и пригороды. Мы все: старики, дети и взрослые, ждали, очень ждали снятия блокады… И вот, 27 января 1944года это свершилось!!! Соединение двух фронтов: Ленинградского и Волховского, разгром немецкой группировки войск и полное освобождение Ленинграда от блокады! А это значило, что больше не будет артобстрелов, разрушений, гибели мирных жителей, домов, памятников…

И это было СЧАСТЬЕ!!!

27 января 1944года, в 20 часов, у моста им. Кирова (сейчас, это Троицкий мост), там, где памятник А.Суворову, в большой толпе ленинградцев, я видела первый салют Ленинградской Победы! Стреляли с пляжа Петропавловской крепости: 24 залпа из 324-рёх орудий! Конечно, тот салют не был таким пышным, как сейчас, но это был наш салют в честь нашей Победы! В честь НАШЕГО ОСВОБОЖДЕНИЯ!

Все, кто был там в то время, ликовали: обнимались, целовались, кричали «УРА!», плакали от счастья, и, одновременно, от горя, – ведь столько потерь. Столько переживаний! Это не забываемо!..

Я должна заметить, что стояла я возле дома-дворца, где в своё время размещалось Английское консульство. Так распорядилась судьба, что через пару лет, я стала постоянной посетительницей этого здания, так как стала студенткой библиотечного техникума, а техникум был при Институте Культуры, располагавшемся в этом здании. Но, во время Салюта, я не могла даже предположить, что буду учиться здесь!

То ли я переволновалась, то ли простудилась, но я заболела. Болела долго, и, как результат, в конце февраля меня поставили на учёт в тубдиспансере №7 Смольнинского района, где я состояла до весны 1954г. Слава Богу, открытой формы ТБЦ у меня не было. А когда я вышла замуж, повзрослела, окрепла, меня сняли с учёта.

Время всегда летит быстро, особенно в юности. После зимы, как-то очень быстро пришла весна… В школе, – бесконечные контрольные по всем предметам.

И поскольку у меня с книгами (вернее – без книг) было напряжённо, мне приходилось очень много переписывать. И это дало результат, учебный год я закончила вполне прилично! После окончания учебного года, перед мамой стал вопрос: что со мной делать, куда пристроить, так как школьная столовая на лето закрылась.

Маме посоветовали отдать меня «в услужение» к какому-то городскому деятелю, – няней для девочки лет двух. Няней я была всего один день! Им была нужна домработница, умеющая готовить, стирать, убирать, и полностью заниматься ребёнком, чего я не умела, и не могла. На этом закончилось наше знакомство.

Итак, я была свободна! Мама мне сказала строго, что всё, что я отказалась делать у людей, надо делать дома. И я делала! И убирала, и мыла наш не крашенный пол, и по мере знаний, готовила еду, если было из чего. Кроме того, я ходила на наши две грядки, которые нам выделили на набережной Невы, на Орловской улице. Там я была сама с собою, поливая грядки, я пела, смотрела на облака и видела: такие картины, пейзажи! Просто другой и красивый мир! Наблюдала за птичками, слушала их пение. А однажды, увидела маленькую бежево-коричневого окраса пичугу, погибшую в луже смолы, оставшейся от асфальтового завода, располагавшегося на месте выделенных огородиков ещё до войны. Жаль было птичку до слёз! Видимо, она приняла блестящую поверхность смолы за обычную лужу воды. И пришло на ум такое сравнение: увидев блеск, наступишь на землю, как на ярко-зелёную кочку в болоте, и погибнешь, как эта птаха… Я часто вспоминала эту пичугу. Не знаю, так ли это, но кажется, что именно увиденное и глубоко прочувствованное мною в тот день, не раз в жизни помогло мне избежать «асфальтовой лужи», по пословице: «Коготок увяз – всей птичке пропасть».

Однажды, когда мы с девочками готовились к очередной контрольной, кто-то предложил сходить в церковь. И мы, человек 10, побежали через мост Петра Великого (быв. Большеохтинский) на кладбище. Хоть в дни войны уже было не так строго в вопросе веры, но церквей в городе действовало мало, и ближайшая была на Георгиевском Большеохтинском кладбище. Вот туда то мы и отправились. Вошли мы притихшие, оробевшие… В церкви было тихо, никого из молящихся не было, только мерцали огоньки лампад, да кое-где горели свечечки, и стояла, пахнущая ладаном, тишина. Вышел Батюшка с кадильницей в руках. Он задал вопрос: «Что случилось?». Кто-то из нас сказал о скорой контрольной. Батюшка видимо понял, что мы пришли за помощью ко Господу. Не помню, что он нам сказал, потом благословил и отправил, напутствуя на добро. Этот поход дал толчок моим мыслям о Боге, и я стала просить маму меня окрестить. На работе мама рассказала о моей просьбе, и Наталья Васильевна согласилась стать моей Крёстной матерью. И вот, в начале июля 1944года, меня окрестили в той же церкви.

А через несколько дней, я должна была ехать в пионер-лагерь «Дубки», за Петергофом. Лагерь был большой, около 400 девочек разных возрастов; примерно 10 отрядов были расселены в деревенских домах, все удобства – во дворах, общая столовая на улице, но кормили прилично, так как лагерь находился под опекой Горкома партии. Мужчин в лагере не было, горниста – тоже. И вот: вместо горна – барабан, а барабанщицей назначили меня. Я будила лагерь барабанной дробью, давала сигнал: «На линейку». Барабанила вместо музыки марша на походах, словом, – все сигналы по режиму дня и на сборы, – это была моя работа! Активная пионерка с галстуком и… с крестиком на груди. И ничего, всё как будто, так и надо, всё «в норме»…

А осенью, примерно в октябре 1944года, группа 14-летних учениц нашего девичьего класса (в том числе и я) вступили в комсомол, так как все девчонки, прочтя книгу «Два капитана», мечтали стать, если не капитанами, то штурманами дальнего плавания! А чтобы поступить в мореходку, надо было обязательно быть комсомолкой! В комсомол то нас приняли, а вот с мореходкой не получилось! Отправили нас учиться по специальностям «на берегу».

Наш пионер-лагерь был расположен в местах, где происходили жесточайшие бои на «Невском пяточке», поэтому нам категорически запрещалось ходить куда-либо без провожатых. Мы, в основном, ходили строем, все вместе, и только по проверенной сапёрами дороге, поскольку все сады, поля, лужайки были напичканы минами и неразорвавшимися снарядами. Лето было жаркое, и мы изнывали от сухого зноя. Изредка нас водили на залив, но в заливе можно было только поплескаться, а окунуться невозможно, – мелко, а далеко, – нас не пускали, боясь мин. И всё равно, мы ждали этих походов, как манны небесной!

Однажды, там случилась беда с одной из девушек старшего отряда. Красавица Вуока Лаатикайнен наступила на битую бутылку и очень сильно разрезала пятку, задев кровеносный сосуд. Пришлось воспитателям нести Вуоку до лагеря на руках, а потом её куда-то отправили. Но меня потряс вид такого количества крови! Наверное, именно поэтому, и запомнился этот случай на всю жизнь. Наша жизнь в лагере была обычной, как в любом лагере, по такому же режиму дня: сборы, походы по дороге, туда и обратно. Кружки самодеятельности костёр. Словом, все, как у всех, в соответствии с режимом дня. Ох, и набарабанилась я за 42 дня на всю оставшуюся жизнь!

Из того лета запомнился мне один из вечеров конца июля. Солнце клонилось к закату, небо безоблачно-синее. Лагерь размещался на пригорке, откуда хорошо был виден искрящийся залив. Где-то очень далеко на заливе были видны совсем маленькие, словно игрушечные, кораблики. Было не понятно, – чьи они? Но завязался бой, нам были видны яркие вспышки пушечных выстрелов, чёрный дым и отдалённый грохот. Бой длился долго, пока прозрачные сумерки не закрыли, своего рода, занавес. Так для нас и осталось загадкой, – чем закончился бой.

Позднее, уже в августе, когда созрели ягоды, нас направили на сбор чёрной смородины. Это был «вкусный десант». Была установлена норма, надо было собрать 2кг ягод для госпиталя, а потом можно было поесть самой. Но такой «десант» был всего один раз. Видимо, доброе руководство совхоза решило нас, дистрофиков, подпитать витаминами.

В город мы вернулись в конце августа, к началу учебного года. За лето, нашу женскую школу №154 перевели на улицу Красной Конницы, на углу Очаковской улицы, а на другой стороне, – мужская школа №158, и мы ходили мимо наших мальчишек, с гордо поднятой головой! «Мы» – это наш девичий «триумвират»:

Галя Овчинникова, Зина Белкина и я. Мы начитались книг о море, морских путешествиях и заморских странах, в частности: «Два капитана»; любили повторять: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!», и грезили наяву, что будем штурманами дальнего плавания.

О результате этой грёзы я писала выше. Добавлю только, что, «закаляя силу воли, которая должна быть твёрже стали», мы до заморозков ходили в школу раздетыми, иногда мёрзли отчаянно, шли с посиневшими губами, но: «с гордо поднятой головой»! Вот такие были фантазёрки. И ещё, на наших «москвичках» за плечами трепетали морские воротники-гюйсы. Учились мы уже в 7-ом, выпускном из средней школы классе, и считали, что до мечты «рукой подать»… Но, не получилось.

Параллельно с обычными занятиями по программе школы, нас учили красиво танцевать. Два раза в неделю к нам приходил учитель танцев Хавский Владимир и приводил к нам «кавалеров» из Нахимовского, курсантов нашего возраста. Мы разучили много бальных танцев. И это было интересно, но у меня была беда, – было всего одно платье в горошек, – на все случаи жизни. А вместо туфелек, мне дядя Шурик сшил тапочки из старого портфеля и приводного ремня, вместо подошвы, но тапочки были симпатичные, чёрного цвета. И танцевала я в них, – просто чудо, как хорошо!

Война ушла далеко на запад. Каждая сводка Совинформбюро приносила радостные вести о продвижении наших войск всё дальше от наших границ, поближе к Берлину. Наша Армия громила немцев, освобождая Европу от фашистов. Уже в зимние месяцы, мы знали, что войне скоро конец! И это радовало.

Новый 1945год мы встречали с радостной надеждой на скорую Победу. По всем школам района, в зимние каникулы, гремели балы. Во всех школах я принимала участие в концертах, – читала стихи! Третья четверть учебного года прошла как-то очень быстро, близился конец учебного года и неизбежные выпускные экзамены по 11 предметам! Готовиться начали уже в апреле.

9 МАЯ 1945 года!!! Пришла долгожданная ПОБЕДА!!!

Этот день я помню всю дальнейшую жизнь! День был яркий, солнечный!

Мы пришли в школу, и нам объявили о Победе. Взрыв радости и крики восторга не описать! Конечно, мы не учились в этот день.

Праздник Победы состоялся вечером, на площади Пролетарской Диктатуры: гремели духовые оркестры, на двух рядом стоящих «Студебеккерах» откинули борта машин и соорудили сцену, на которой артисты всех видов эстрадного искусства показали своё мастерство. А потом начались танцы и пляски. Народ ликовал! А когда на город опустились сиреневые сумерки, начался САЛЮТ ПОБЕДЫ!

Палили из всех стволов, – у кого что было! Прожектора, стоящие по углам площади, освещали ликующий народ! Я в этот вечер протанцевала туфельку до изрядной дыры. Летом мы встречали наших победителей, прибывающих с разных фронтов.

Ну, а дальше жизнь была уже в «Мирное время», и это – уже другая история.

Я много писала, читайте мои стихи и заметки в газетах.

Вот и «О СВОЕЙ БЛОКАДЕ», – я написала всё.

Сегодня: 3 января 2011года. Елизавета Доброва.

Е. А. Доброва

О МОЕЙ БЛОКАДЕ

2011

Назад в раздел