Материалы


Христианство и модернизм


Христианство и модернизм

17.09.2017
Архимандрит Рафаил (Карелин)


Модернизм в нравственном отношении представляет собой приспособленчество: это путь беспрерывного компромисса между христианством, хранимым в церковном предании, и духом, обычаями мира с его языческими представлениями, мира, который поставил человечество на место Бога.

Экзегеты считают символом мира апокалиптическое море – эту неустойчивую, всегда меняющуюся стихию. Модернисты, провозглашая обновление Церкви, хотят, чтобы Церковь менялась по образу мира, а не мир по образу Церкви.

Церковь – это не синтез философских систем и не взаимодействие культур, а Божественное Откровение. Мы имеем две формы Откровения: Священное Писание и Священное Предание, основу которого представляет литургика. Как Ветхий Завет раскрывается в Новом Завете, так ветхозаветная литургика раскрылась и воплотилась в богослужении новозаветной Церкви. В «Пятикнижии» Моисея повествуется о том, что образ ветхозаветного храма – Скинии – был открыт Моисею на Синае. Предметы Скинии, богослужебные обряды и устав были также показаны ему в синайской теофании.

По церковному преданию, христианская литургия ведет свое начало от Самого Спасителя. Этому высшему священнодействию был научен апостол Иаков, епископ Иерусалимский, именуемый братом Господним, когда Христос явился ему после Воскресения из мертвых.

Модернисты, требующие изменения обрядов, или видят в них не божественное установление, а человеческое творчество, или же, что также похоже на реформаторов, считают себя носителями благодати Святаго Духа и пророческого вдохновения, способными усовершенствовать и уточнить то, что сделано Апостолами и святыми Отцами.

Религия относится к области духа, человеческая культура – к области души. Творчество, ориентированное на культуру и вкусы современников, неизбежно совершит фальсификацию – подмену духовного душевным. Модернизм есть «мини-революция».

В основном, модернисты требуют реформы языка, календаря, иконописи и церковного пения. Более крайние считают, что надо пересмотреть христианскую догматику и христианскую мораль с целью их либерализации.

Модернисты утверждают, что древний церковный язык мало понятен для современного человека, то есть они сводят язык к его семантике, игнорируя значение духовное и эмоциональное. Но литургия – это тайна, никакой язык не сможет сделать ее понятной на рассудочном уровне; она открывается душе по мере ее внутреннего очищения. Ни одно словесное объяснение обряда не может исчерпать его внутреннего смысла. Обряд и молитвы – это не столько средство информации, сколько коммуникации – включенности человека в духовную реальность.

В Библии написано, что долг иерея отделять священное от несвященного. В Церкви должен быть особый священный язык, отличный, то есть отличающийся, от обыденного языка улицы и рынка или от языка философских абстракций и лирических переживаний. Сам язык Нового Завета представляет собой не простонародный и не литературный греческий язык, а идиому[1], не имеющую аналогии с произведениями того периода.

Богослужебный язык таких народов, как грузины, славяне, сирийцы, представляет собой не язык определенной эпохи, а неповторимую идиому языка. Так, например, идиома богослужебного грузинского языка была выработана в монастырях Тао-Кларджети, а доведена до совершенства – отцами Афонского Иверского монастыря, также выходцами из Тао-Кларджети.

Святые Кирилл и Мефодий на основе македонского наречия болгарского языка создали языковую идиому, которая стала священной речью славянских Церквей. Блаженный Иероним отбросил классический язык Цицерона и Вергилия, которым он владел в совершенстве, и в основу своего перевода Библии (который до сих пор остается непревзойденным у романских народов) положил идиому латинского языка.

После реформации мы видим на Западе другой процесс – десакрализацию церковного и библейского языков.

Древний язык ценен для нас как русло традиции, в котором мы находимся, как язык, на котором говорили святые, как язык более тонких духовных вибраций. Древний язык по своей динамике и богатству глагольных форм лучше выражает молитвенные переживания и чувства человека; его корневые основы более онтологичны, чем у современных языков, слово более объемно и многогранно. Древний язык соответствует типу религиозного мышления-созерцания, новый язык – научным описаниям и рассудочным суждениям. Древний язык проникает в суть предметов и вещей (ноуменов), новые языки приспособлены к описанию свойств и явлений (атрибутов и феноменов), что означает материализацию стиля языка. Если в древнем языке доминировали глагольные формы, то в современном – прилагательные всех видов, указывающие не на действие, а на качество.

Святые Отцы учат о внутреннем логосе, присущем изначально всем людям, и о внешних профористических языках, появившихся в определенный период истории и находящихся в процессе дальнейшего разделения.

Древние языки ближе к внутреннему логосу, поэтому они более глубоко воздействуют на человеческое сердце. Новые языки имеют центробежное направление – от сердца к рассудку, поэтому молитва на новом языке, несмотря на кажущуюся семантическую ясность, оставляет сердце сухим и неудовлетворенным.

Слова древних языков часто не имеют адекватных переводов на языки новые, поскольку в их основе лежит другое миросозерцание, другое видение вещей. Если мы попытаемся перевести слово древнего языка на новый язык также одним словом, наиболее близким ему по смыслу, то обедним содержание, сделаем его узким и односторонним, нам потребуется для перевода целый ряд синонимов, а это значит, что мы потеряем ритм речи, сделаем ее складом имен. Богослужение имеет свой ритм, свое дыхание. Растянуть богослужебный стих – это значит превратить его в комментарий, а перевести на новый язык, сохранив ритм, – значит картину в красках перерисовать одноцветным карандашом. Сохраняя древний язык, мы сохраняем особую духовную красоту богослужения, отделяя священное от обыденного и повседневного, а самое главное – через сохранение языка противостоим новому стилю материалистического рассудочного мышления.

Следующее, чего добиваются модернисты, это реформа церковного календаря. Она отчасти осуществилась: целый ряд поместных Церквей перешел на так называемый «новый стиль» (к нашему счастью, Иерусалимская, Грузинская, Сербская и Русская Православные Церкви остались верны традиционному церковному календарю). Однако, чтобы избежать прямого противоречия с каноном I Вселенского Собора относительно сроков празднования Пасхи[2], принявшие новый стиль Пасхалию по-прежнему продолжают определять по календарю юлианскому и оттого вынуждены пользоваться одновременно двумя календарями, напоминая тем самым человека, который сидит в двух привязанных друг ко другу лодках. При этом некоторые из них называют реформированный календарь новоюлианским, а некоторые – григорианским. В то же время часть духовенства и верующих в этих поместных Церквах принять новый стиль не пожелала и оказалась в оппозиции к правящей иерархии. Таким образом, результатом реформы оказалась кровоточащая рана на теле Церкви; ее внутреннему единству был нанесен тяжелейший урон.

Имеет ли григорианский календарь какое-либо преимущество перед юлианским? По нашему мнению, юлианский календарь в отношении астрономической масштабности и библейского осмысления времени стоит неизмеримо выше григорианского. Следует сказать, что григорианский календарь изначально был воспринят Православной Церковью вовсе не как научное достижение, а как культовый папистский календарь, как новое средство агрессии для проникновения папизма в государственные и церковные структуры. Этот календарь был осужден в 1583 году на Константинопольском Соборе, где присутствовали все восточные патриархи. Употребление его в Православной Церкви было запрещено навсегда. Неоднократно повторялось это решение и на последующих Соборах. Поэтому те, кто сегодня выступает за принятие григорианского календаря, выступают, по сути, против самой Церкви, против ее постановлений.

Некоторые считают, что величина солнечного года, указанная в григорианском календаре, является достижением науки нового времени. Но это не так. Кумранский календарь, созданный, по крайней мере, за несколько столетий до Рождества Христова, имеет год почти такой же величины, как григорианский (разница – в четвертом ряду десятичной дроби), а солнечный календарь Омара Хайяма (XI век) даже превосходит григорианский календарь в отношении астрономической точности.

Вопрос о культовом значении для католической Церкви григорианского календаря требует специального разбора. С этой точки зрения календарная реформа рассматривается, в частности, в книге профессора Полака «Время и календарь»[3].

История Церкви датирована по юлианскому календарю. Перевод этих дат на другой календарь вызывает хронологический хаос. В литургическом отношении григорианский календарь произвел деформацию и изменение самого Устава, то есть нарушил Типикон, составленный святыми Отцами и ставший частью церковного организма.

Дух модернизма проникает в церковную иконопись. Символика и условный язык священных изображений заменяются портретным натурализмом или абстрактными знаками, похожими на оккультную тайнопись. В портретно-мимитических изображениях суть иконы – духовное преображение человека – заменяется душевным психологизмом и эстетизмом. Такая икона «из окна в небо» превращается в «окно на улицу», она не открывает перед человеком другого мира, того, что выше земли. Что касается абстрактных изображений с религиозным содержанием, то они остаются проекцией субъективных переживаний художников-абстракционистов, чаще всего – переживаний ложно-мистического характера, оккультным визионерством.

Православная икона – это созерцание и духовный опыт святых восточной Церкви, опыт, обобщенный и кристаллизированный в иконописном каноне.

Дух мира все больше проникает в церковное пение. Можно сказать, что музыка (в данном случае пение) – это интим человеческих чувств, чуткий барометр переживаний человека. Напевы несут в себе информацию и силу даже вне слов, а иногда и вопреки словам. Светские напевы насыщены страстями; они могут вызывать восторг, но не приводят душу к покаянию. Душевно-чувственный восторг, нечто вроде поэтического вдохновения, и молитвенное состояние не похожи друг на друга. Светские напевы не способны принести душе умиротворение и очищение, они вносят в богослужение струю душевности и чувственности. Это эстетическое, а в сущности своей, страстное восхищение противостоит молитве, отвлекает от нее сердце, и человек выходит из храма таким же, каким он вошел в него, как выходят из оперного зала.

Святые Отцы придавали пению огромное значение. Уже Климент Александрийский говорил о языке напевов и считал, что в богослужении может употребляться напев только дорийский. Православный «Осьмогласник» был составлен святыми гимнографами, это плод их молитвы, переложенной на язык напевов, включающих душу в ритм небесного хорала.

Церковный язык, икона, архитектура, убранство храма, литургические напевы, все это – единое духовное поле Церкви, в котором воскресает и преображается человеческий дух.



————————————————————————————

[1] Здесь слово идиома употреблено автором в его исконно греческом значении, как определение чего-то совершенно своеобразного, самостоятельного, обособленного. — Ред.

[2] Согласно постановлению I Вселенского Собора в Никее, Пасха должна праздноваться христианами непременно отдельно от Пасхи иудейской, после нее, в первый воскресный день после того полнолуния, которое, будучи вычислено по известным предписаниям, случится в день весеннего равноденствия или непосредственно после него (см. «Христианство», энциклопедический словарь. М. 1995. С. 311). — Ред.

[3] Воениздат, 1948.



Назад в раздел
© 2010-2024 Храм Успения Пресвятой Богородицы      Малоохтинский пр.52, телефон: +7 (812) 528-11-50
Сайт работает на 1С-Битрикс