Материалы


Аркадий и Борис Стругацкие

Родом из Стругацких2.png

Виталий Каплан

Я не был лично знаком с Борисом Стругацким, общался изредка в деловых письмах — он входил в жюри мемориальной премии имени Кира Булычёва, в которой я отвечал за подсчёт голосов. Но вот он умер, и внутри у меня сделалось как-то пусто. Будто из меня вынули кусок меня.

В юности Стругацкие были для меня всем. Впервые прочитав их в двенадцать, я, что называется, «запал» и охотился за каждой их вещью. Однажды, лет в семнадцать, горделиво заявил своему дяде, что заповедь «не сотвори себе кумира» ко мне никак уж не относится, что я на такое никогда не поведусь. «Правда? — усмехнулся он. — А как же Стругацкие?» Что-то я пробормотал, но крыть, по сути, было нечем.

Поэт в России, как известно, больше чем поэт, особенно в тоталитарные времена. Вот и Стругацкие на рубеже 70-80 годов прошлого века стали для меня больше, чем просто хорошими писателями, авторами захватывающих книг. То, о чем они писали, я воспринимал как своего рода пророчество, причем, замечу, не в стереотипном понимании этого слова, не как предсказания будущих событий, а в христианском — то есть как возвещение высшей, вневременной правды (кстати, в те годы о христианстве я имел представления более чем смутные). Ну или, говоря более привычным, школьным языком, это стало лучом света в тёмном царстве.

В книгах Стругацких я, подросток начала 80-х, увидел идеал человека — такой идеал, в который можно верить. Не абстрактный праведник, лишённый всяческих недостатков (а вместе с ними — и любых индивидуальных особенностей), не картонный розовощёкий строитель коммунизма — герой у Стругацких был живым, противоречивым, со своими тараканами, но его ценности были высокими, а главное, он жил и дышал в соответствии с этими ценностями. И так всё это было непохоже на душную, скучную и лживую обыденность, — и вместе с тем так потрясало глубокой внутренней правдой, — что открывало мне какие-то иные, высшие измерения жизни. Глядя из 2012 года в 1982, я прекрасно понимаю, что чувства, которые пробудили во мне книги Стругацких, были именно религиозными чувствами. Взыскание высшей правды, смысла мироздания... И когда чуть позже я познакомился с православными людьми и начал размышлять о вере — у меня это наложилось на фон, созданный книгами Стругацких.

Стругацкие, кстати, стали для меня заочными учителями и в литературном творчестве. Всё было очень просто — когда удавалось добыть на время какую-то их вещь, я перепечатывал её на пишущей машинке «Украина». Повесть среднего размера занимала примерно два-три месяца. И вот так, через пальцы, впитывал стилистику АБС, речевую манеру, образный ряд, поэтику текста. Ведь когда мы просто читаем, особенно в юности, то обычно проскакиваем мимо художественных моментов, нам интереснее узнать, что будет дальше. А тут я уже знал, что будет, и появлялась возможность вдумываться и в то, что сказано, и, главное, в то, как сказано. Разумеется, это повлияло и на мою собственную прозу. Не в том смысле, что я стал подражать их манере, но моя собственная манера формировалась ведь не из пустоты, а из того, чем я жил, что я читал, что отстукивали мои пальцы на раздолбанных клавишах машинки.

Когда я стал постарше, уже в студенческие годы — начал замечать и другие мотивы в книгах Стругацких, не социальные уже, а философские. Мучительно думал о мироздании после «За миллиард лет до конца света», пытался понять, как такое возможно, чтобы слепые, безличные законы природы проявлялись как нечто осмысленное, обладающее волей. То есть — открыл для себя понятие телеологии. А по «Улитке на склоне» мне даже периодически снились сны, зачастую страшные. Тема прогресса, который может при этом оказаться нравственным регрессом, была мне вполне понятна, но вот ограниченное человеческое познание перед лицом чего-то бесконечного и принципиально непознаваемого... это жгло и мучило, заставляло вновь и вновь возвращаться к этим мыслям. Ну и, конечно, Странники... фактически, у АБС они стали синонимом сверхъестественного, и главной тайной для меня было не столько происхождение Странников, сколько, скажем так, их этическая ориентация. А ведь проблема важнейшая: если мы признаём, что существуют какие-то потусторонние, сверхъестественные вещи, то как нам к ним относиться, как воспринимать? В привычных координатах добра и зла (как, например, Рудольф Сикорски в «Жуке в муравейнике», видящий в Странниках именно силу зла), или надо эти координаты менять? Проще говоря — нужен ли нам недобрый Бог? Или Бог, чьи представления о добре абсолютно не совпадают с нашими?

1.png

Понятно, что не только Стругацкие наводили меня на такие размышления, и по мере взросления я находил какие-то свои ответы. Влияние Стругацких уменьшалось, в чём-то я с ними принципиально расходился, в чём-то они казались мне недостаточно решительными (например, в отношении к коммунистической идее, в которой они даже в перестроечные годы вовсе не разочаровались — точнее, разочаровались в методах, но не в исходных целях).

Потом, когда я крестился и начал стремительно воцерковляться, то увидел и более серьёзные точки расхождения. Не в том даже дело, что Стругацкие были атеистами (да и вообще, в отношении к религии — очень советскими людьми). Дело в том, что я осознал невозможность их идеала, невозможность мира Полудня. Ведь человеческая природа повреждена в результате грехопадения прародителей, и это повреждение присутствует в ней изначально. Поэтому как ни улучшай общественное устройство, а доброго человечества не получишь. Максимум — будут добрые люди, причём не в большинстве. Стругацкие же, как и вообще все поколение шестидесятников, похоже, считали, что всё зло в человеке от внешних причин: социальных, культурных, медицинских. Отсюда их вера в Теорию Воспитания — совершенно несостоятельную с христианской точки зрения. Конечно, не стоит упрощать картину — например, «Град обречённый» в этот онтологический оптимизм не особо вписывается, не говоря уже о романе Бориса Стругацкого (под псевдонимом С. Витицкий) «Бессильные мира сего». Но в целом их взгляд на человека, как я сейчас читаю, был слишком романтическим и вообще навеянным духом эпохи Просвещения. Духом, который кто-то метко охарактеризовал так: «жизнерадостное упрощение всего и вся и проистекающий из этого беспочвенный оптимизм».

Отдельная больная тема, которую обойти никак нельзя — поздний роман «Отягощённые злом, или сорок лет спустя» (1988 год), единственный роман АБС с явной религиозной проблематикой, причём это именно проблематика, а не антураж (как, допустим, в «Трудно быть богом»). Роман обругали уже все, кому ни лень, и мне не хочется плескать своё ведёрко дёгтя. Да, действительно, с христианством тут ничего общего нет, действительно, можно воспринять этот роман как кощунство — хотя, по-моему, никакое это не сознательное кощунство, а просто попытка поиграть в свою игру на чужом поле, попытка, вполне постмодернистская по своей сути. О чувствах верующих людей Аркадий с Борисом вряд ли думали, потому что вокруг видели только атеистов или агностиков, а евангельские образы и сюжеты воспринимали исключительно как общекультурную составляющую человечества, которую вполне можно использовать в качестве сырья. А со стороны, конечно, смотрится очень неприятно, и это единственная вещь Стругацких, которую меня не тянет перечитывать.

Но как бы я ни критиковал те или иные взгляды АБС, как бы ни полемизировал с ними в собственных произведениях, а факт остаётся фактом: я родом из Стругацких. Не было бы их — не было бы и меня. Меня такого, каков я есть. Может быть, я не стал бы православным христианином, и, скорее всего, не стал бы писателем. Был бы какой-то совсем другой человек с тем же именем. Причём не думаю, что он был бы лучше.

И вот братьев Стругацких уже нет. Но книги-то остались, их по-прежнему читают, причём не только мы, рождённые в СССР, но и молодёжь. А значит, ниточка не порвалась, и современному подростку, загружающему на букридер «Трудно быть богом» или «Волны гасят ветер», эти книги точно так же разбередят душу. Почва будет вспахана, а вот что вырастет — это вопрос уже другой.

Но на невспаханной почве вырастают только сорняки.

http://www.foma.ru/rodom-iz-strugaczkix.html


Володихин Дмитрий

"Я сын своего отца…"

Идейная эволюция братьев Стругацких

Братья Стругацкие были кумирами советской интеллигенции. По сию пору в России множество поклонников их творчества. Творческая судьба их дуэта вдвойне интересна, поскольку они эволюционировали вместе с «немым» большинством нашей интеллигенции, но, в отличие от него, имели право на высказывание, и в их высказываниях слышатся идеи, мысли, принципы колоссальной многомиллионной массы.

Об этом размышляет писатель, публицист и историк Дмитрий Володихин, автор книги о братьях Стругацких в серии ЖЗЛ.

3.png

Прежде всего, нельзя воспринимать творчество Стругацких так, будто они раз навсегда взяли одну ноту и тянули ее под восторженные клики читателей. Тандем Аркадия и Бориса Натановичей претерпел очень серьезную интеллектуальную эволюцию. От полного приятия коммунистической идеи в ее советском варианте до резкой оппозиции советскому строю.

Главный поворот в ней пришелся на начало 1960-х годов. Хорошо заметный, можно сказать, «лязгающий» стык приходится на повести «Стажеры» и «Попытка к бегству». В идейном смысле — не в творческом, а именно идейном! — повести как будто написаны разными авторами, хотя создавались они с очень незначительным интервалом. «Стажеры» закончены в 1961 году, «Попытка к бегству» — в первых месяцах 1962 года.

4.pngПовесть «Стажеры» вышла отдельной книгой в условиях, которые гарантировали ей внимание массового читателя. Лето 1962 года — и полутора лет не прошло с тех пор, как Юрий Гагарин первым из землян вышел в космос. Для всей страны это был великий подарок. Мальчишки бредили космическими полетами, взрослые гордились: мы — первые, а старики плакали: «Не зря мы столько терпели, жили так бедно!»

Любимые герои прежних произведений Стругацких совершают космический вояж-инспекцию. Они встречаются с разными людьми — как теми, кто принадлежит умирающему капитализму, так и теми, кто представляет настоящее и будущее побеждающего социализма.

Над всем действием витает дух переходного времени.

Одна эра — торжественная, страшная, величественная, требовавшая колоссальных жертв, — заканчивалась. Судьбы самих авторов ее можно ассоциировать со сталинским периодом, а также его тенью, медленно тающей во времени и пространстве. Наступала иная эра, более чистая, более увлеченная, более рациональная и во многом — более легкая. Шестеренки хроноса еще издавали скрипы медленного движения, но уже ускорялись, и вскоре старую ржавь должен был заменить ровный рокот хорошо промасленного металла. Стругацкие очень надеялись на «оттепель», на интеллигенцию, на космонавтику, они смотрели в будущее с энтузиазмом. Поэтому «Стажеры» — вещь оптимистическая. Она фиксирует стремительное приближение будущего — совсем другой жизни, светлого Полудня XXII века...

Повесть «Стажеры» иногда называют самым идеологическим произведением Стругацких. Это неверно: идеологии в оболочке литературного художества более чем достаточно во многих текстах звездного дуэта — как до «Стажеров», так и намного позднее их. Дело в другом: «Стажеры» несут наиболее мощный заряд советской идеологии. А вот признаков духовной верности советской «системе» с середины 1960-х у Стругацких можно будет найти до крайности мало. И будут они либо своего рода «обманкой», успокоительным средством для издателя, либо получат какую-то дополнительную нагрузку, придающую им двойной смысл, — как, например, история бунтаря Араты из «Трудно быть богом» или откровения главного героя «Хищных вещей века» о язвах общества потребления, где он исполнял разведывательную функцию.

Но до «Стажеров» включительно тексты братьев Стругацких богаты «коммунарством». Их герои намертво встроены в социализм и не помышляют о каком-либо ином будущем помимо общей победы коммунистического строя на всей Земле. А когда им приходится поучаствовать в «соревновании систем» словом или делом, они делают это со всей убежденностью в своей правоте.

Главным врагом побеждающего коммунизма — а по сути, революционного романтизма, идеала интеллигенции — показано мещанство. К этой теме авторы возвращаются на страницах повести неоднократно. Пикируют на нее с разных углов, нещадно бомбя противника. Мещанство — последний щит рушащегося капитализма, гниль и пакость. Его носители и тем более идеологи поданы в «Стажерах» как нравственные уроды.

Один из второстепенных персонажей «Стажеров», Бэла Барабаш, высказывается на сей счет так, как мог бы высказаться, наверное, Бэла Кун: «Не для коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство… Мещанин — это все-таки тоже человек, и ему всегда хочется большего. Но поскольку он в то же время и скотина, это стремление к большему по необходимости принимает самые чудовищные формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга, как собаки. А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида. И прежде всего поэтому мы ведем борьбу против мещанства».

Что из этого следует? Авторы уверены: мещанство, бюргерская тихая и обеспеченная жизнь, лишенная динамического идеала, — вещь, которая иной раз достойна пули.
А уж для его последствий одной пули будет мало. Преодолевать мещанство — значит кромсать и перекраивать общество, состоящее из миллионов его носителей. Тут без революционного насилия не обойтись. Стругацкие осознают это и не имеют ничего против.

Отцовский багаж

До времен позднего Хрущева, надо полагать, у авторов не возникало и мысли, что грядущие века могут далеко развести два принципиально разных идеала будущего: первый — предначертанный стране и миру советским руководством, и второй, живущий в интеллигентской среде. Стругацкие довольно долго видели не два, а один идеал.

В сущности, они унаследовали определенный багаж идей от отца — особенно Аркадий Натанович. В 1982 году, когда от «коммунарства» в текстах Стругацких не останется даже воспоминаний, когда они вдоволь напробуются жестокого давления со стороны «системы», Аркадий Натанович все-таки скажет: «Я сын своего отца, своего времени, своего народа. Никогда не сомневался в правильности коммунистических идей, хотя я и не член партии. Я впитал их с детства. Позднее, во время учебы и самостоятельно, я познакомился с другими философскими системами. Ни одна из них не удовлетворяет меня так, как коммунизм. Ну и, кроме того, я основываюсь на собственном восприятии жизни. В нашем обществе, несмотря на некоторые недостатки, я вижу то здоровое, святое, если хотите, что делает человека человеком. У нас считается неприличным не работать».

Подобные вещи не говорят только для того, чтобы обмануть «систему». Тут нужна искренняя убежденность: внутри, на самом дне окружающей действительности, какой бы она ни выглядела, лежит драгоценное жемчужное зерно. Пусть грязь закрывает его многослойными напластованиями, но на уровне глубинной сути сохраняется верная идея. По свидетельству писателя Геннадия Прашкевича, преданность коммунистической идее Аркадий Натанович сохранил до кончины своей.

Он говорит: «Я сын своего отца…» А отец был в числе творцов революции, ее последовательных и сознательных сторонников. Натан Залманович неизменно оказывался на переднем краю революционного действия: в продотрядах, на фронтах Гражданской, в политотделах зерносовхозов 1930-х годов. «Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще», — напишет впоследствии Борис Натанович об отце.

Натан Залманович жестоко пострадал при Сталине. Более того, на протяжении последних лет жизни он не имел возможности восстановить прежнее свое, более высокое положение. Вселило ли это в умы его сыновей ненависть к советской власти, к принципам устройства жизни в СССР? Вовсе нет. Скорее, надежду на исправление. Сталин умер, и «оттепель», надо полагать, выглядела как долгожданное лечение от жестокой болезни. Или, иначе, как избавление от той «порчи» верных идей, которая произошла при Сталине.

Идея, залитая кровью

Борис Натанович относился к «коммунарству» значительно прохладнее. Видеть в нем революционного романтика нет никаких оснований. И отца, по собственному признанию Бориса Натановича, он почти не помнит, зная его, главным образом, по воспоминаниям матери. Поэтому он пойдет в идейной эволюции гораздо дальше старшего брата. В 1990-х и «нулевых» он обретет заслуженную репутацию ярко выраженного западника, прогрессиста, либерала.

Тем не менее, он также говорит о «красивой и сильной идее» в одном интервью за 1994 год: «Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой… Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано. Беда здесь в том, что само слово “коммунизм” безнадежно дискредитировано. Черт знает какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином “коммунистическое будущее”. Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод “Жигули — Москва”… Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом…».

Позднее, уже в 2000 году, Борис Натанович рассказывал о долгом процессе «эрозии убеждений», завершившемся лишь после чешских событий 1968 года — полным избавлением от просоветских иллюзий.

Первой его «идиотскую убежденность» в правильности советского строя поколебала, по словам Бориса Натановича, супруга старшего брата — Елена Воскресенская (Стругацкая). «Лена всё знала, всё понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену… Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не дракой… Ленка кричала, что все они (большевики то есть, Молотовы эти твои, Кагановичи, Ворошиловы) кровавые бандиты, а я кричал, что все они великие люди, народные герои… А потом наступил Двадцатый съезд, и мне было официально объявлено, что да, действительно, бóльшая часть этих великих людей — все-таки именно кровавые бандиты. И это был, конечно, первый страшный удар по моему самосознанию. Да и венгерские события были в том же самом году и тоже оказали свое воздействие», — признается младший брат. «Веру в социализм и коммунизм, — сообщает он, — мы сохраняли еще на протяжении многих лет (после венгерского мятежа. — Прим. авт.)… Мы довольно быстро — примерно к Двадцать второму съезду партии — поняли, что имеем дело с бандой жлобов и негодяев во главе страны. Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас очень долго. “Оттепель” способствовала сохранению этой веры — нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой…»

Через много лет Борис Натанович напишет: «В “Стажерах” Стругацкие меняют, а сразу же после — ломают свое мировоззрение». Слом — очевиден. Он бьет в глаза, его невозможно не заметить.

Надо драться

«Попытка к бегству» резко отличается от предыдущих произведений Стругацких тем, что в ней впервые озвучивается оппозиционная идеология. В «Стажерах» как будто видна идея «интеллигентной власти». Иными словами, власти, при которой интеллигенты допущены на высокие посты и действуют там в соответствии со своими принципами, либо, на худой конец, могут влиять на власть, формулируя для нее верную этику отношений.

«Попытка к бегству» демонстрирует совсем другую идейную основу. В обобщенном виде ее можно представить следующим образом.

Интеллигенции никто не даст просто так влиять на мир, двигая его в избранном направлении. Придется побороться. О «мирном течении дел своим чередом», по законам исторического развития, следует забыть. Интеллигенция обязана заставлять власть и неподатливый народ принимать ее принципы. Она видит будущее — чистое, красивое, благоустроенное. Но дойти туда можно, лишь сломив упорство фашистов, оказавшихся у власти или рвущихся туда, и перевоспитав массы. Видение мира, присущее книжникам, ученым, мудрецам, — истинное; если правительство выбрало другой идеал, то оно либо заблуждается, либо становится врагом. В любом случае при столкновении по всем существенным вопросам представлений интеллигенции с представлениями власти или, скажем, народа, права интеллигенция. И она получает у Стругацких право и обязанность активно бороться за свою правоту.

Один из героев повести говорит: «Коммунизм надо выстрадать. За коммунизм надо драться… с обыкновенным простаком-парнем. Драться, когда он с копьем, драться, когда он с мушкетом, драться, когда он со “шмайссером” и в каске с рожками. И это еще не всё. Вот когда он бросит “шмайссер”, упадет брюхом в грязь и будет ползать перед вами — вот когда начнется настоящая борьба! Не за кусок хлеба, а за коммунизм!»

Говоря о «настоящей борьбе», авторы имеют в виду перевоспитание «простака-парня», о чем говорится чуть выше: «Коммунизм — это прежде всего идея! И идея не простая. Ее выстрадали кровью. Ее не преподашь за пять лет на наглядных примерах. Вы обрушите изобилие на потомственного раба, на природного эгоиста. И знаете, что у вас получится? Либо ваша колония превратится в няньку при разжиревших бездельниках, у которых не будет ни малейшего стимула к деятельности, либо здесь найдется энергичный мерзавец, который… вышибет вас вон с этой планеты, а все изобилие подгребет себе под седалище…»

Вроде бы речь идет о другой планете, о землянах, собирающихся устроить здесь колонию и заняться перевоспитанием местного населения, живущего в феодализме, то есть не по-коммунистически. Но сквозь эту внеземную кисею XXII века просвечивает Земля середины века XX-го. Советская Россия. Коммунары, победив «простака-парня», принялись переделывать мир, уничтожая традиционные представления и насаждая Просвещение вместо Традиции. Им достался, по представлениям Стругацких, тяжелый материал: крестьянская страна, относительно недавно простившаяся с крепостным правом («потомственное рабство»), а после этого с трудом, с болью, с кровью проходящая коллективизацию. Авторы подталкивают читателя к определенной схеме исторического развития: верное, но медленное и тяжкое движение страны к правильному идеалу однажды прервалось, поскольку интеллигенция слишком мягко играла роль няньки при людях, не желавших двигаться дальше по предначертанному ею пути и, возможно, ослабила благодетельную узду. Нашелся «энергичный мерзавец» (Сталин)… Почему бы вновь не найтись очередному «энергичному мерзавцу»? Интеллигенция, видя недостаточность «оттепели», ведет себя слишком пассивно, слишком мало проявляет она бойцовские качества.

В сущности, Стругацкие говорят «эзоповым языком» страны Советов, но говорят довольно прямо: «Надо драться».

* * *

Таков смысл быстрого дрейфа от «Стажеров» до «Попытки к бегству». Собственно, он повторяет умственное движение огромной части советской интеллигенции — от мечтаний «оттепели» к досаде на «похолодание». И он ставит Стругацких на идейный маршрут, с которого их дуэт уже никогда не сойдет.

Из того, что написали братья Стругацкие после «Попытки к бегству», вырастает картина, повторяющаяся неоднократно, то в деталях, то полностью. Человеческое общество тысячелетиями было погружено во тьму. Оно брело сквозь мрак, спотыкаясь, падая, ломая ноги и руки, разбивая голову. И только интеллигенция — вовсе не специфически российское, а какое-то вечное и повсеместное явление — выручала человечество, ведя его по верному пути с пылающей лампадой в руке. На протяжении последних столетий тьма даже начала понемногу рассеиваться, только очень медленно... Если человечество не понимает или не принимает благ, к которым его ведет интеллигенция, то не грех ему разок-другой выдать вразумления лампадой по черепу. Если кто-то пытается отобрать лампаду у интеллигенции и повести человечество по другому пути, а то и просто затормозить движение, то это великий преступник, фашист, и с ним надо бороться всеми силами. Интеллигенция наделена у Стругацких колоссальными правами и громадными обязанностями. Она — в идеале — даже не столько коллективный правитель человечества, сколько коллективный бог его.

А это — огромная иллюзия…

http://www.foma.ru/ya-syn-svoego-otsa.html


Стругацкие и вера или Поклонение культуре

Дмитрий Володихин (продолжение)

Творчество Стругацких — истинная энциклопедия того, как мыслила себя наша интеллигенция относительно, веры, культуры, прогресса. То, как думали, как чувствовали Аркадий Натанович и Борис Натанович, очень скоро войдет в научный оборот в качестве ярчайшего источника по мировидению советского образованного класса в 1960-х — 1980-х. Ведь их думы и чувства являлись родными для огромной части «людей умственного труда», населявших предзакатный СССР.

5.png

Ноль мистики

Советский Союз — государство, тотально отказавшееся от веры. То, что от нее оставалось, заперли на периферии общественной жизни. Подавляющее большинство советских граждан, включая тех, кто получил высшее образование, относились к ней, как к чему-то темному, отжившему и по большому счету ненужному… Скажу сразу: в этом смысле братья Стругацкие абсолютно совпадали с «основным потоком» советской интеллигенции.

Можно у них отыскать интерес к восточной эзотерике, знание мировой религиозной традиции, но никакой живой религиозностью их произведения не отмечены. Проще говоря, оба брата были безбожны. Они очень редко становились в позу атеистов, тем более атеистов воинствующих. Скорее вера их просто не интересовала. Порой они могли допустить — хотя бы в рамках литературной игры — существование неких сил мироздания, влияющих на судьбы людей издалека, с немыслимых высот (повесть «Миллиард лет до конца света», роман «Поиск предназначения», написанный Борисом Стругацким уже после смерти брата). Но это либо метафоры советской действительности, либо допущение каких-то непознанных сил природы, законов вселенной. Никогда ничего, всерьез выходящего за пределы материализма, их творчество не содержало. Ни крупицы мистики.

Когда знаменитому дуэту приходилось прямо высказываться на религиозные темы, его позиция варьировалась в диапазоне от атеизма до осторожного гностицизма. Очень характерна в этом смысле большая повесть «Отягощенные злом» (1988 год). На ее страницах авторами допущены в современную жизнь евангельские персонажи. Трактовка этих персонажей, как и у М. А. Бул-гакова, отдает гностицизмом. Или, вернее, чем-то вроде осовремененного альбигойства*.

Само название повести происходит от гностического определения демиурга в трактовке известного культуролога Е. М. Мелетинского: «Творческое начало, производящее материю, отягощенную злом». Но фундаментальная разница между Булгаковым и Стругацкими состоит в том, что первый колебался между христианством и гностицизмом, предлагая интеллигенции «духовное евангелие» от беса, а Стругацкие колебались между гностицизмом как приемлемой смысловой средой для использования некоторых сюжетных ходов и агностицизмом — ведь какая может быть вера у советского интеллигента? И они никакого евангелия не предлагали. Просто сделали христоморфным персонажем интеллигента, получившего в свое распоряжение необоримую мощь.

Кроме того, они ввели в повествование вольную фантазию о судьбе евангелиста Иоанна. И здесь — то же самое: лепка «фактурного» персонажа, отработка выгодной, увлекательной сюжетной линии, но без ухода в какие-то глубинные смыслы.

Иначе говоря, даже там, где Стругацкие ближе всего подошли к Божественному присутствию в нашем мире, они использовали знание об этом присутствии, почерпнутое из Священного Писания, главным образом как антуражный материал.

Устами писателя Феликса Сорокина из «Хромой судьбы» Стругацкие сделали откровенное признание на этот счет. Рассуждая о Льве Николаевиче Толстом, Сорокин говорит: «А ведь он был верующий человек… Ему было легче, гораздо легче. Мы-то знаем твердо: нет ничего до и нет ничего после». И далее: «Есть лишь ничто до и ничто после, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до конца». Кажется, яснее выразиться невозможно.

Мировоззрение подавляющих масс нашей интеллигенции в позднем СССР — чистой воды агностицизм. И выход за пределы материалистического мировидения мог использоваться в романтических, поэтических, метафорических целях, но не как расширение границ традиционной «советской веры». Стругацкие в этом смысле совпадали с интеллектуальным большинством того времени, отличаясь от него, может быть, сравнительно большим культурным багажом.

Жернова прогресса

Вместе с тем Стругацкие на пике своего творчества призывали в критических случаях выбирать самое доброе, самое человечное решение. И если ради этого потребуется пренебречь явной пользой для «прогресса», чистой прагматикой, что ж… надо пренебречь.

Главный герой их повести «Улитка на склоне» Кандид высказался на этот счет с полной ясностью. В его уста авторы вложили, думается, суть собственной позиции: «Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова… Здесь не голова выбирает, здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог (один из героев повести. — Д. В.) — это камешек в жерновах ихнего прогресса. Я сделаю всё, чтобы на этом камешке жернова затормозили. И если мне не удастся добраться до биостанции — а мне, наверное, не удастся, — я сделаю всё, что могу, чтобы эти жернова остановились». Притом Кандид очень и очень рискует, приняв такое решение в предложенных ему обстоятельствах.

Предпочтение нужд ближнего, попавшего в беду, своим интересам — вещь для христианской этики естественная. И оно не позволяет считать Стругацких беспримесно-чистыми прогрессистами. Оно говорит об этическом поиске, происходившем в условиях СССР, поиске, не прекратившимся до самой смерти старшего из братьев — Аркадия Натановича.

Стругацкие, пока они работали вместе, не отказывались от человечности как очень важного этического императива.

С другой стороны, когда этот императив вступал в противоречие с базовым предназначением интеллигенции, приходилось оценивать: в данном конкретном случае следует ли от него отойти? Не «вообще», а, скажем так, в критической ситуации… Оправданно ли?

Так, главный герой повести «Трудно быть богом» мучается неразрешимой проблемой: «Я знаю только одно: человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, — зло, и зло это надлежит устранять в кратчайшие сроки и любым путем. Любым? Любым ли?.. Нет, наверное, не любым. Или любым?» И когда на повестку дня выходят радикальные меры, то есть кровопролитие, он говорит себе: «Слюнтяй!.. Надо решаться. Рано или поздно все равно придется решаться».

Это значит: существуют обстоятельства, когда интеллигент обязан применить силу ради идеалов свободы и познания. Сожалея, зная, что выбирает хоть и меньшее, а все же зло, он обязан ударить.

Храм культуры

Культура, по мнению Стругацких, является видимым, осязаемым плодом деятельности интеллигенции. Именно так: интеллигенция — созидатель культуры и коллективный жрец в ее храме.

В романе «Град обреченный», программной вещи Стругацких, один из обаятельных и дорогих авторскому дуэту героев, некто Изя, истинный гимн поет во славу храма культуры. Здесь стоит привести обширную цитату, дабы стало понятно: Стругацкие вставили в текст романа микроэссе, содержащее плод их раздумий, важную для них концепцию.

Итак: «А Изя все разглагольствовал там насчет здания культуры...

...Все прочее — это только строительные леса у стен храма, говорил он. Все лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все главное, что оно поняло и до чего додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетия своей истории, воюя, голодая, впадая в рабство и восставая, жря и совокупляясь, несет человечество, само об этом не подозревая, этот храм на мутном гребне своей волны. Случается, оно вдруг замечает на себе этот храм, спохватывается и тогда либо принимается разносить этот храм по кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить другой храм, по соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает, с чем имеет дело, и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень скоро отвлекается на свои, так называемые насущные нужды: начинает что-нибудь уже тридцать три раза деленное делить заново, кого-нибудь распинать, кого-нибудь превозносить — а храм знай себе все растет и растет из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, и ни разрушить его, ни окончательно унизить невозможно... Самое забавное… что каждый кирпичик этого храма, каждая вечная книга, каждая вечная мелодия, каждый неповторимый архитектурный силуэт несут в себе спрессованный опыт этого самого человечества, мысли его и мысли о нем, идеи о целях и противоречиях его существования; что каким бы он ни казался отдельным от всех сиюминутных интересов этого стада самоедных свиней, он, в то же время и всегда, неотделим от этого стада и немыслим без него... Храм этот никто, собственно, не строит сознательно. Его нельзя спланировать заранее на бумаге или в некоем гениальном мозгу, он растет сам собою, безошибочно вбирая в себя все лучшее, что порождает человеческая история... Ты, может быть, думаешь, спрашивал Изя язвительно, что сами непосредственные строители этого храма — не свиньи? Господи, да еще какие свиньи иногда! Вор и подлец Бенвенуто Челлини, беспробудный пьяница Хемингуэй, педераст Чайковский, шизофреник и черносотенец Достоевский, домушник и висельник Франсуа Вийон... Господи, да порядочные люди среди них скорее редкость! Но они, как коралловые полипы, не ведают, что творят. И все человечество — так же. Поколение за поколением жрут, наслаждаются, хищничают, убивают, дохнут — ан, глядишь, — целый коралловый атолл вырос, да какой прекрасный! Да какой прочный!»

Для Стругацких фашист — всегда враг культуры и сторонник традиции. А традиция, как им мыслится, представляет собой стремление увековечить древнюю привычку человечества бездумно «жрать, наслаждаться, хищничать и убивать». Конечно, терминологически это никоим образом не точно. Консервативная философия выработала целую гроздь определений традиции, и Стругацкие нигде не соответствуют ни одному из них. Скорее, у них есть собственная трактовка: «традиция» поставлена в соответствие понятиям «бездеятельность», «отсутствие развития», «отсутствие умственных интересов и умственной вольности». Поэтому лишь откровенный чужак, откровенный фашист, как некий Фриц из того же романа, может повторить слова гитлеровского бонзы: «Когда я слышу слово культура, я хватаюсь за пистолет!» Для такого интеллигенты — хлюпики и болтуны, «вечный источник расхлябанности и дезорганизации».

Определяя свое отношение к идеалам коммунистического общества сталинского типа, иначе говоря, к официальной идеологии СССР, Стругацкие вводят в «Град обреченный» ее носителя — простоватого коммунара Андрея. Он соглашается с Фрицем, мол, да — интеллигенция импотентна, это «лакейская прослойка», она служит тем, у кого власть. Но он хотя бы ценит самую простую форму культуры — «культурность», иными словами, элементарную цивилизованность. По его словам, «Культурность есть великое достояние освободившегося народа»…

Там, вдали

Стругацкие верили, что идеал интеллигенции обязательно должен реализоваться в жизни. По их мнению, это единственный «правильный» прогресс, и он объективно неостановим. Просто идти может весьма медленно. Но тут уж ничего не поделаешь — человеческая натура косна!

Будущая победа интеллигенции, с их точки зрения, гарантировалась тем, что без образованных специалистов в принципе невозможно обойтись. А они, получив малейшую устойчивость под ногами, быстро принимаются переделывать общество в соответствии со своими представлениями об универсальном благе.

В повести «Трудно быть богом» это высказано с полной четкостью. Там обнаруживается еще одно микроэссе, позволяющее понять точку зрения Стругацких: «Никакое государство не может развиваться без науки — его уничтожат соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей. Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера — атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку... А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение».

У советской интеллигенции, лишенной христианства, лишенной какой-либо иной традиционной религии, бурно развивалось мировидение, получившее квазирелигиозные формы. Природа не терпит пустоты. На место того, что советская власть постаралась «ампутировать» в массовом сознании, пришла странная, искусственно выращенная замена. Не только для Стругацких, но и для огромного количества образованных людей их времени, притом не только советских, культура оказывалась предметом поклонения. Ее творцы выглядели как демиурги, совершающие свою работу во зле и не вполне осознанно. А их грядущее торжество входило в обязательный «символ веры» колоссального количества интеллигентов.

Но это ведь умственная аберрация отнюдь не советского происхождения. Она, скорее, имеет общеевропейские корни и общеевропейский масштаб. Просто у нас, в советском искусстве, в советской литературе и, в частности, на страницах произведений Стругацких, она получила наиболее яркое и законченное выражение.

*Альбигойцы — христианская секта, которая получила широкое распространение в XII–XIII вв. в Западной Европе. Ее приверженцы утверждали сосуществование двух основополагающих начал — доброго божества ("Бога Нового Завета”), создавшего дух и свет, и злого божества (“Бога Ветхого Завета”), сотворившего материю и тьму. — Ред.

http://www.foma.ru/strugaczkie-i-vera.html


Книги Стругацких: открывать или закрывать?

Протоиерей Николай АГАФОНОВ, член Союза писателей России 6.png

Шаг за дозволенные рамки

В годы моей юности хорошие книги были путеводителем к духовной жизни для всех жаждущих и алчущих ее. Фантастика здесь занимала не последнее место. Плоская материалистическая философия не устраивала пытливые умы и неспокойные сердца многих молодых людей того времени. Такая литературная форма, как фантастика, как нельзя лучше позволяла авторам высказывать свои философские суждения о смысле бытия, перешагивая за рамки дозволенного материалистической идеологией. Творчество Стругацких, по моему мнению, было на достойной высоте в этом плане. Их книги, бесспорно, уносили читателя не только в запредельные глубины космоса, но и, что очень важно, заставляли человека исследовать глубины своей собственной души.
Вот эта обращенность к антропологическим проблемам бытия, поданная в замечательной упаковке приключенческого жанра очень талантливо написанных книг, и определила их необычайный успех. Когда я с упоением читал фантастику Стругацких в свои юные годы, то, конечно, оценивал больше внешнюю сторону их произведений. Теперь же, когда можно спокойно анализировать годы своего юношеского богоискательства, я могу с уверенностью сказать: братья Стругацкие, пусть небольшую, но внесли-таки свою лепту в становление моего духовного пути. Сейчас перечитывать Стругацких для меня нет никакого смысла, для этого я слишком прагматичен: с точки зрения философской антропологии они для меня теперь – наивные утописты, а сюжеты их произведений я знаю.
Перечитывать просто для отдыха предпочитаю Пушкина и Чехова. Хотя это все очень индивидуально. Как-то раз я приехал в Семхоз к протоиерею Александру Меню. Меня восхищала работоспособность этого замечательного батюшки. В его кабинете кругом были книги, даже над диваном, где обычно принято было вешать ковер. Отец Александр как раз варил себе какую-то похлебку (в быту это был очень скромный и непритязательный человек). Я тоже прошел на кухню. Отец Александр одной рукой помешивал что-то в кастрюльке, одновременно читал, держа книгу в другой руке, и при этом умудрялся еще и со мной разговаривать. Я его спрашиваю: “Отец Александр, а вы когда-нибудь отдыхаете от своих трудов?”. Он рассмеялся и говорит: “Конечно, отдыхаю, но лучший отдых – это смена занятий. Для отдыха я читаю Александра Дюма или Стругацких”.

7.png

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО, писатель-фантаст 

Зачем Храм, если к нему не ведут дороги?

Мне кажется, что “закрывать” для себя того или иного автора – в любом случае неправильно. Можно переосмыслить чье-то творчество и свое к нему отношение, но “закрыть” – это уже процесс необратимый.
Что же касается Стругацких – то они всегда были авторами в первую очередь морально-этической прозы. За исключением раннего периода творчества, когда их действительно волновали, главным образом, романтика космических путешествий и научно-технический прогресс, Стругацкие внимательно изучали человеческий мир. Банальные и вечные вопросы: что есть добро, что есть зло, возможно ли создать лучшее общество, а если возможно, то как, – все это было краеугольным камнем их творчества.
Да, в книгах братьев Стругацких нет Бога, это книги, написанные атеистами, ну или как минимум – агностиками. Но быть может, тем интереснее читать их книги о Мире Полудня, своего рода Рае на Земле – благополучном, счастливом, притягательном. Ведь показав замечательный образ будущего, привлекательный, пожалуй, для подавляющего большинства читателей, Стругацкие так и не смогли ответить на вопрос – “как можно прийти к такому обществу”. Предложенные ими рецепты, увы, оказались неубедительными. В свое время попытки других авторов обосновать описанный Стругацкими Мир Полудня привели к единодушному выводу – этот мир невозможен без насилия над личностью, без принудительного “технического” или “химического” умиротворения человека и подавления свободы его воли. И это, мне кажется, крайне интересная параллель к вопросу, который любому верующему человеку приходилось неоднократно слышать: “Почему же в мире творится такое зло и несправедливость, если Бог есть и Он добрый?” Да, мир несовершенен именно потому, что человеку дана Свобода...
В популярном когда-то фильме ставился вопрос “Зачем нужна дорога, если она не ведет к Храму?” Книги Стругацких, повествующие о прекрасном мире и прекрасных людях, заставляют задать другой вопрос: “Зачем нужен Храм, если к нему не ведут дороги?”
И уже ради этого вопроса, который сами авторы, скорее всего, и в уме не держали, их книги стоит читать и перечитывать. 


8.pngВсеволод Гаккель,
виолончелист группы “Аквариум” (1975-1990), основатель клуба “ТаМтАм” 

Я закрыл их навсегда

В 70-80-е годы я запоем читал книги братьев Стругацких – на мой взгляд, это просто необходимо прочесть в юности. Но затем случилось так, что отношение мое к творчеству Стругацких радикально переменилось. В 1988 году мне в руки попал журнал “Юность”, где был опубликован их новый роман “Отягощенные злом, или сорок лет спустя”. Я, к тому времени уже пришедший к христианской вере, был в ужасе от чудовищного кощунства по отношению к Евангелию и всему тому, что свято для верующего человека. По-моему, это уже за гранью... У меня даже не хватило душевных сил дочитать до конца. Это отторжение тогда было скорее интуитивным, чем рационально-сознательным, но в результате я для себя Стругацких закрыл, и, похоже, навсегда.

9.pngАндрей ВАСИЛЕВСКИЙ,
главный редактор журнала “Новый мир” 

А ответы – уже в Церкви

Я позволю себе высказать некую догадку. Видимо, те люди, которые прошли через Стругацких, а потом пришли к вере, столкнулись в их произведениях с такими проблемами, коллизиями, с постановкой таких этических, мировоззренческих вопросов, уйти от которых не могли. Но ответов на эти вопросы в мире Стругацких нет. Эти ответы они нашли уже в Церкви. Лично для меня Стругацкие – это период моей молодости. На тогдашнем фоне они очень выделялись, при том, что в отрочестве и в юности я читал очень много зарубежной фантастики. Тогда Стругацкие были для меня очень важны. Но сейчас они для меня – пройденный этап, и меня не тянет их перечитывать.

http://www.foma.ru/article/index.php?news=2555



Назад в раздел
© 2010-2024 Храм Успения Пресвятой Богородицы      Малоохтинский пр.52, телефон: +7 (812) 528-11-50
Сайт работает на 1С-Битрикс